План этот был хорош еще и тем, что в Лифляндии многие знали Гедеона Эрнста Лаудона и никто не знал Мориса Августа Беньовского, а в его положении это что-то да значило.
Вскоре Морис вышел на Ченстоховскую дорогу, ведущую в тот самый монастырь, в котором его мать дала обет богородице посвятить жизнь своего сына церкви, и тут же смешался с толпой богомольцев. Несмотря на то что шел август месяц и у земледельцев была самая горячая пора, народу на дороге было совсем не мало: кто ехал в Ченстохово в каретах, запряженных четверкой лошадей, с откормленными гайдуками на запятках, кто брел на костылях. Морису трудно было привыкнуть к тому, что теперь и он, услышав крик форейторов, вместе с простолюдинами поспешно сходит на обочину, уступая дорогу каретам и всадникам.
Да, это путешествие было совсем не таким, как любая из его поездок до сих пор. Если раньше в корчмах и на постоялых дворах радушные хозяева, широко улыбаясь, подавали на его стол лучший кусок и усердно взбивали самую мягкую перину, то теперь в корчмах лучшие куски предназначались не ему и на перинах спали другие — те, у кого кошелек был потолще, чем у Мориса.
Сначала изредка, а потом все чаще и чаще Морис ночевал в крестьянских избах, а когда было тепло — под открытым небом: на опушке леса, на высоких, прогретых солнцем косогорах, в брошенных шалашах косарей и пахарей. Он заметил, что далеко не все путники, как ему раньше казалось, пользуются тавернами к гостиницами: почти каждый день встречались ему путешественники, постоялый двор которых был огорожен деревьями да кустами, а покрыт чистым небом. Разные люди встречались на дороге Морису. Чаще всего это были крестьяне, начинающие мелкие торговцы, солдаты-дезертиры и солдаты-инвалиды, откровенные бродяги и попрошайки, странники по святым местам и батраки, почему-либо лишившиеся работы и отыскивающие новых хозяев. По-новому смотрел на них Морис. Дезертиры и покалеченные на войне теперь были его сотоварищами. И самого откровенного бродягу и вора не мог теперь Морис, взяв за ворот рубахи, истлевшей от времени и грязи, отвести в ближайшую кордегардию, ибо и против него, как и против них, обращена была теперь безжалостная сила общества, на одной из верхних ступеней которого он сам недавно стоял и которое так ревностно защищал, не жалея ни крови своей, ни жизни.
И еще одно интересное для себя наблюдение сделал Морис: далеко не все его случайные попутчики находились не в ладу с законом. Странники и крестьяне, коробейники и солдаты-инвалиды могли бы противопоставить себя дезертирам и нищим, а те в свою очередь должны были бы опасаться их, но на деле этого не было. И когда Морис подумал, отчего это происходит, он понял, что все они чувствуют себя людьми одного сорта. Крестьянин, сегодня еще имеющий клочок земли, завтра мог превратиться в батрака, торговец, если судьба не улыбнется, мог стать бродягой, израненный солдат — нищим. Эти люди на случайных совместных ночлегах или лесных биваках делились друг с другом нехитрой своей снедью: черным хлебом, вареной репой, картошкой, бутылкой пива.
Сначала Морис думал, что не просто душевная доброта Заставляет их поступать таким образом, что причиной тому и их простодушие, но однажды старик странник, с которым довелось Морису переночевать в одном из брошенных шалашей, сказал ему: «Сегодня я помогу тебе, завтра — ты мне. Богатый может надеяться на свой кошелек, бедняк — только на бедняка».
Да, это путешествие было потруднее, чем любое из прежних. И не то было трудным, что спал он не на перине, а на траве или срезанных ветках, и не то было трудным, что ел он теперь черный хлеб с солью и запивал его не вином, а водой, нет, не это было самым трудным. Морис был молод, Здоров, силен. Военная жизнь приучила его к тяготам долгих походов. Тяжким для него было другое: скудный запас денег, который еще был у него в начале пути, вскоре иссяк, и Морис оказался беднее самого бедного нищего, ибо нищий мог попросить, а Морис не мог; почти любой из странников умел что-то делать: кто знал какое-нибудь ремесло, кто мог помочь в деревенской работе и за все это получал хоть и не бог весть какую роскошную плату, но все же плату, а Морис ничего этого делать не умел.
И вот эта-то, казалось бы, ничтожная разница в несколько медных грошей вдруг стала для Мориса непреодолимым порогом, за которым гордость не уязвлялась горьким сознанием ненужности и беспомощности, и человек, все еще несмотря ни на что, продолжал чувствовать себя человеком.
На той же стороне порога, где остался Морис, находились лишь нищие, отпетые бездельники-бродяги да безрукие или слепые солдаты. Все же другие стали для него людьми высшего сорта. Каждый из этих людей честно зарабатывал свой хлеб, и чем более умело он это делал, тем более уважали его другие и тем независимее он чувствовал себя сам.
А что мог Морис? Что умел он делать? Какую пользу мог он принести людям? И когда в одну из бессонных ночей он задал себе эти вопросы, то понял, что прошлая его жизнь оказалась пустоцветом. Кому из людей было нужно знание армейского устава или умение наводить пушку? Кому были нужны латинские тексты из Блаженного Августина или преподобного Фомы Аквината? Однажды, услышав в каком-то попавшемся ему на пути доме громкий многоголосый плач, Морис сообразил, что здесь кто-то умер. Подталкиваемый голодом, Морис переступил порог дома. В тесной и темной горнице, где кроме стола и лавки не было ничего, в гробу из неструганых досок, стоявшем на единственной лавке под медным распятием, лежал покойник — бородатый мужик лет тридцати. По всему было видно, что, прежде чем умереть, он долго болел: лицо его было до чрезвычайности худым и желтым. У гроба стояла бледная, изможденная женщина и двое ребятишек — мальчик и девочка. Когда Морис вошел в горницу, женщина безучастно на него взглянула и лишь через несколько минут подошла к нему.
— Чего тебе, хлопчик? — спросила она, утерев слезы рукавом когда-то белой сорочки, теперь уже давно потерявшей свой прежний цвет.
— Я знаю латынь, — сказал Морис смущенно, — и мог бы почитать требы над покойным.
— Но у нас нет Требника, — ответила женщина, — и я вижу, что и у тебя его нет.
— Я знаю много молитв и могу читать их на память, — сказал Морис.
Женщина согласилась. Вечером она увела детей к соседям и, вернувшись обратно, зажгла в изголовье покойника свечу и села ткать холст на саван. Она ткала и молча плакала, а Морис, стоя в ногах покойного, читал одну за другой молитвы и повторял все это снова и снова, пока на дворе не рассвело.
Двое суток прожил Морис в этой бедной хате. Две ночи читал он молитвы и ушел дальше лишь после того, как отвезли гроб на кладбище и уже над свежей могилой прочитал еще одну, последнюю молитву. Расставаясь, женщина дала Морису серебряную монету в десять грошей и каравай свежего хлеба: все, чем она могла отблагодарить его за две трудные, бессонные ночи… Морис ушел, низко опустив голову и крепко зажав монету в кулаке. Он шел по дороге, по-новому воспринимая много раз до этого виденное. Вот мимо него проехал на базар горшечник. Сколько получит он за расписную глиняную макитру? Два гроша. А делал он ее полдня. Вот склонились над землей жнецы. Под солнцем и под ветром, глотая пыль, перемешанную с половой, от восхода и до захода солнца идут они по колючей стерне. Сколько заплатит им хозяин? Два-три гроша, если эти жнецы не его крепостные. Вот далеко от дороги, звеня косами, идут по лугу полуголые косари. Их спины блестят от пота, соломенные шляпы и холщовые штаны выгорели под солнцем. Сколько заплатит им хозяин? Два-три гроша, если эти косари не его крепостные.
Вот в каменоломне бьют тяжелыми молотами каменотесы. Они тоже обнажены по пояс, но их тела не блестят от пота, потому что присыпаны серой каменной пылью.
И сколько ни шел Морис в этот день, все время ощущал он зажатую в кулак серебряную монетку. И встречая любого трудящегося над чем-нибудь человека — скорняка ли, что дубил кожу, или плотника, обтесывавшего бревно, или кузнеца, ладившего плуг, — все время спрашивал себя Морис: а какую плату получит этот человек за свой труд? И после Этого маленькая серебряная монетка уже не казалась ему такой ничтожной платой.
