Странное настроение господствовало как между начальством, так и между кадетами. Начальство, лишенное твердого, сурового руководителя, от которого частенько получалась головомойка и, во всяком случае, железная рука которого постоянно заставляла себя чувствовать, как бы ощутив облегчение, совсем иначе стало держать себя с кадетами и довольно слабо поддерживало свой престиж. Кадеты же, почувствовав опущенные поводья, не привыкшие разумно и сдержанно относиться к свободе, мало-помалу стали позволять себе совсем уже излишние вольности и зачастую, что называется, просто закусывали удила… Стали проявляться злые, дерзкие шалости… Во всем корпусном обиходе стала заметна распущенность и развинченность.
Между тем наступали 60-е годы. В литературе, в обществе начали раздаваться модные, либеральные словечки; пошли всюду толки о гуманных реформах. Все это проникало в кадетскую среду, и, само собою разумеется, не много юношей разумно относилось ко всем этим заманчивым новым веяниям. Всякая блестящая либеральная фраза подхватывалась налету, и все, что только носило на себе печать новизны, бесконтрольно принималось на веру.
Прежний порядок жизни критиковался без снисхождения и признавался ни к чему не годным. Все, что прежде было хорошего, подвергалось безусловному порицанию, а все, навеянное вновь, находило себе почву в умах юношества, почву зыбкую, ненадежную, а потому и опасную.
Не одни кадеты подчинялись и увлекались новыми влияниями. Многие из начальства начали, как между собой, так и в присутствии кадет, говорить весьма свободно о многих предметах, о чем некоторое время тому назад не смели бы и подумать. Кадетам позволили читать решительно все, и так как печать того времени отличалась резкостью, то естественно, эти же недостатки отразились и на взглядах читающих юношей. Кадеты жадно набросились на чтение. Однако же не многие из них увлекались беллетристикой, зато критические статьи, а в особенности публицистические — прочитывались с захватывающим интересом. Этот интерес к литературе и общественной жизни повлек за собой сборища наиболее рьяных чтецов, их дебаты о всевозможных вопросах и, наконец, выразился в том, что кучкой молодежи стал издаваться свой журнал, конечно, рукописный. Но Боже мой, какой сумбур по большей части представляли из себя эти литературные дебаты и этот доморощенный журнал!
Корпусное начальство стало беспокоиться не на шутку, видя неудержимое увлечение кадет, сопровождавшееся открытым неповиновением.
При таких условиях приехал вновь назначенный директор корпуса генерал Броневский. Это был красивый, высокого роста человек, совсем еще не старый. Седины не было заметно ни на голове, ни в усах. Броневский отличился на Кавказе и под Баш-Кадыкларом был так ранен в левую руку, что ее пришлось ампутировать до самого плеча. Левый рукав его сюртука был всегда пристегнут к пуговице на груди. При щеголеватом, бодром виде молодого генерала, при его энергичной походке, свежем цвете моложавого лица отсутствие левой руки производило необыкновенный эффект, тем более что все знали, что отсутствие руки есть последствие геройского подвига. В движениях и разговорах Броневского была заметна сильная нервозность. Говорили, что это было последствие тяжелой операции, повлекшей за собой продолжительную болезнь.
При первом же обходе фронта кадет приветливый, открытый облик Броневского привлек к нему сердца всех кадет, чему немало способствовал престиж отличившегося на поле брани храброго воина. Сам же Броневский с места обратил внимание на то, что кадеты выглядели хмуро и неприветливо. Он это тут же высказал, заметив, что он еще ничего неприятного кадетам не мог сделать, а между тем он видит перед собой взгляды едва ли не явного недоброжелательства. Кроме того, он тогда же заметил, что на внешний вид воспитанники не обращают должного внимания и что он требует, чтобы кадеты были причесаны не только тщательно, но даже щеголевато. Обходя потом роты, он на это обращал особое внимание и всячески поощрял франтоватость. По-видимому, Броневский пришелся по душе не только кадетам, но и преподавателям.
Между тем в среду кадет стали глубже и глубже проникать ложные передовые идеи. Наступившие 60-е годы ознаменовались начинавшимся брожением в Польше. Неизвестно, какими путями и между кадетами послышались трескучие фразы о несчастных страдальцах Польши!.. Начались дерзкие выходки против ближайшего начальства. По-видимому, всякий авторитет учителей и офицеров был поколеблен, и кадеты, не ограничиваясь критическим отношением к своим воспитателям и преподавателям, стали явно, чуть не в глаза издеваться над ними. Начальство терялось все более и более. Дошло до того, что на стеклах окон и дверей и на стенах стали появляться надписи: «Liberté, égalité, fraternité»[33].
Распущенность кадет росла не по дням, а по часам. Кое-кто из более решительных офицеров и учителей обратился наконец к директору корпуса, указывая ему на пагубные явления среди кадет и прося его принять меры к обузданию развивающейся распущенности и заявляя, что они лишены возможности сладить с воспитанниками. Броневский хотя и встревожился, но старался успокоить воспитателей, говоря, что выходки кадет чисто детские, мальчишеские. Наконец, случилось происшествие, которое произвело смятение между воспитателями и воспитанниками.
Однажды во время ужина в общей столовой кадет, наказанный за что-то дежурным офицером, то есть поставленный во время ужина к барабану, схватил горсть каши из миски, которую проносил служитель. Дежурный офицер напустился на кадета за эту выходку… Но едва он успел произнести несколько слов, как наказанный позволил себе такое оскорбление, какого нельзя было и ожидать и какое не было слыхано в стенах корпуса!.. Весь батальон, как один человек, ахнул от ужаса, но тотчас все замерли… Каждый сознавал, что случилось ужасное происшествие, долженствовавшее повлечь за собой страшные последствия.
Оскорбивший офицера кадет был жестоко наказан розгами, исключен из корпуса и отдан в кантонисты.
После этого случая Броневский ходил мрачнее тучи. Он перестал здороваться с кадетами, а через несколько дней явился в корпус, построил в огромном, так называемом экзаменационном зале весь батальон поротно четырехугольником. Все офицеры и, кажется, учителя должны были при этом присутствовать. Бледный и суровый, явился перед кадетами Броневский и объявил, что он теперь убедился, что злая язва глубоко вкоренилась между кадетами, что он решился эту язву, эту гидру радикально искоренить, что он знает всех зачинщиков беспорядков и требует, чтобы они добровольно выступили перед фронтом и покаялись в своих заблуждениях. Когда же никто не вышел, то Броневский объявил, что он по глазам узнает, кто виноват и кто невиновен. Обходя фронт и пристально вглядываясь в лица кадет, он вызвал некоторых перед фронтом. Все вызванные были жестоко наказаны розгами.
Бедные, дрожащие, чуть живые от страха остальные кадеты ждали со слезами на глазах, чем кончится весь этот ужас.
Через день повторилась та же история. Броневский вызывал других кадет и наказывал их. Так повторялась эта история через два-три дня в продолжение довольно долгого времени… Кадеты совершенно потеряли головы. На большинство нашел какой-то столбняк. Ежедневное ожидание жестокой экзекуции при столь мрачной и торжественной обстановке, возможность быть вызванным из фронта для тяжкого наказания породили в кадетах страх и смятение. Они ходили как потерянные, совсем перестали заниматься уроками, лишились возможности учиться… Появились нервные заболевания. В городе с ужасом говорили о жестокости Броневского, и всеобщие жалобы достигли до Петербурга.
Броневский был сменен, и на его место был назначен Ватаци. Он сразу поставил себя иначе, чем все его предшественники. Он ко всем относился ласково и был всем доступен. Ватаци начал с частого посещения лекций и рот в рекреационные часы; при этом он ласково, умело беседовал с детьми и совершенно отечески вникал в их быт. Не было и помину о телесном наказании. При посещении лекций, заметив у кого-либо неудовлетворительную отметку по какому-либо предмету, Ватаци тщательно вникал и добивался узнать, почему у кадета один предмет идет успешнее другого? Преподавателям он усиленно рекомендовал не притеснять кадет, у которых оказывались неуспехи только по одному, двум предметам, а по остальным все шло удовлетворительно.
