Вначале должен был идти пролог, написанный «старым» кадетом Федором Глинкой. Появлялись кадеты старых времен, соответственно царствованиям, и читали стихи, в то время как на сцене, изображавшей наш сад, открывались ниши с украшенными зеленью бюстами наших царственных шефов. <…> Каждый кадет вспоминал свое время и излагал главные события своего времени и деятелей, подготовленных корпусом. Это был краткий исторический обзор за период восьми царствований. <…>

Юбилей праздновался молебном и парадом. Затем был обед и вечером театр. Государь император Александр Николаевич, как бывший кадет 1-го корпуса, удостоил своим присутствием, с императрицей и всей царской фамилией, наш спектакль. <…>

К Крещенью мы подготовлялись к параду в Зимнем дворце. Перед праздниками свободные роты всех корпусов сводились в сборном зале, проделывали все ружейные приемы и церемониальный марш. В Крещенье, после выхода к Иордани, нас водили в Эрмитаж пить чай с розанчиком, затем мы стояли развернутым фронтом в Николаевском зале.

Государь император обходил фронт и производил смотр ружейных приемов и церемониального марша. Разумеется, быть выбранным в Крещенскую роту считалось за честь, и сводный батальон учился начистоту.

Летом мы пошли в Петергофский лагерь. Железная дорога была только что построена до Нового Петергофа, но еще не открыта для движения. Нас провезли на платформах, и мы вступили в лагерь в присутствии Их Величеств, имея в своих рядах цесаревича Николая Александровича и великого князя Александра Александровича. Я имел счастье стоять вместе с ними во 2-й мушкетерской роте. Цесаревич был очень красив и обходителен.

На одном маневре <…> мы были рассыпаны в цепи, и против нас действовал 2-й кадетский корпус. Подан был сигнал «наступление», местность была в кустах, кадеты стали громко разговаривать, я подбежал к флангу цепи, где расшумелись, и прикрикнул на кадет, чтобы восстановить тишину: «Что за разговоры, не извольте разговаривать!»

А один из кадетиков оборачивается, улыбается и говорит: «Виноват, г-н унтер-офицер».

Это был цесаревич.

Государыня императрица всегда сопровождала великих князей и ездила около нашего батальона в коляске. На следующий год цесаревич стоял в знаменных рядах уже унтер-офицером, и я имел счастье стоять за ним во второй шеренге.

С переходом во второй специальный класс я был переведен в 1-ю роту. В прежнее время рота пользовалась дурной репутацией. В нее назначались по преимуществу кадеты взрослые по возрасту, но не успевавшие в науках. Там еще сохранился тип «старого» кадета. <…>

Между «старыми» кадетами встречались очень хорошие и даже способные молодые люди, некоторые из них, выпущенные в гарнизон, со временем переходили в армию и затем служили даже в гвардии.

Когда я поступил в корпус, то 1-я рота еще имела этот тип, но директор несколькими усиленными выпусками в гарнизон и линейные батальоны достиг того, что очень их сократил.

Вообще, Орест Семенович был не из мягких. В бытность мою в 1-й роте я командовал 3-м отделением, в котором сосредотачивались отчаянные школяры и лентяи. Из последних пальма первенства принадлежала хохлу Черницкому. Чего только с ним не делали. Он прошел всю лестницу наказаний, ничего его не пробирало. Лично мне он был симпатичен, и я не исполнял налагаемых на него взысканий, заключавшихся в лишении пищи. Несчастный мальчик постоянно должен был голодать, потому что всегда был наказан без будки, без пирога, на одном супе и т. п. <…>

Шершнев — необыкновенно вялый и мешковатый кадет, но добрый малый, потом выровнялся и служил в гатчинских кирасирах Ее Величества, за него мне доставалось на ученьях, а раз, выйдя из терпенья, я подтолкнул его прикладом, что было замечено капитаном Чижевичем, и был отправлен после учебы под арест.

Резвый — самый отчаянный школяр и дерзкий на ответы, но весьма симпатичный, живой характер с хорошими способностями. Все проделки с дежурными офицерами и нелюбимыми учителями исходили из его головы: хлопушки, порох, ламповое масло, жвачки, мел, мокрые губки и т. п. кадетский арсенал находили в нем гениального изобретателя. <…> Но концы так ловко им прятались, что можно было подозревать Резвого, но он не попадался. <…>

Мамонтов — черноглазый красивый кадетик, но находившийся в постоянных неладах с начальством и учителями. Однажды вечером Мамонтов еще с одним кадетиком, имя которого забыл, забрались курить на чердак над классным флигелем. Кто-то из классных сторожей доложил дежурному офицеру, что кадеты пошли на чердак. Началось преследование. Другой кадет был уже под угрозой исключения из корпуса. Мамонтов предложил ему спуститься по водосточной трубе, но тот не решал — ся и пришел в отчаяние. «Садись на спину и держись за меня», — предложил ему тогда Мамонтов, и таким образом оба избегли поисков и незамеченные вернулись в классы. <…>

При моем поступлении в корпус 1-й ротой командовал лейб-гвардии Волынского полка капитан Прутченко — любимый кадетами за порядочность и самостоятельность; после него принял роту лейб-гвардии Павловского полка штабс-капитан Алексей Федорович Фролов. В его командование мне пришлось присутствовать при отвратительном зрелище, устроенном директором Орестом Семеновичем и нашим ротным командиром. В числе товарищей был один из братьев Плец. Небольшой, коренастый, с чистым, скорее красивым лицом и добрыми глазами, он был чрезвычайно упрямый и неподатливый в обращении с начальством. Плец был выпускной. Не помню, по какой причине ротный командир выбранил Плеца. У Фролова была чрезвычайно неприятная манера обращения с кадетами, усвоившая ему кличку «собачка». Плец заупрямился и не исполнил повторенных требований Фролова. Не помню дальнейшего хода истории. Плец сидел под арестом. Мы собирались на ученье, построились, а нас не ведут. Отворяется дверь, и является торжественное шествие: директора, батальонного, штаб-офицера, адъютанта, милейшего и симпатичнейшего капитана Геракова, в сопровождении отряда музыкантов, в числе обязанностей которых входили экзекуции. Сторожа принесли скамейку и розги. Привели Плеца, и, после нескольких слов Ореста Семеновича, Плеца жестоко выдрали.

Он ни слова не произнес и молча, весь красный, удалился. Мы были глубоко возмущены и потрясены такой расправой с взрослым, выпускным кадетом за несколько месяцев до его производства в офицеры.

Само собой, подобные действия становились непреодолимой преградой в сердечных отношениях между кадетами и такими начальниками. Лихонина кадеты не любили — за бессердечность. Он без всякого сожаления или участия исключал из корпуса тем или другим путем кадет ленивых, строптивых и характерных. Все это знали, исправительные меры были разные наказания и затем удаление из заведения. В нужды кадет он не входил. Зато все наружное было в отличном порядке, а воспитательная среда были сами кадеты и редкие из офицеров, как фон дер Вельде, Чижевич, <отличавшие-ся> своей порядочностью <…>. В корпусе между кадетами жили традиции <Екатерининских> времен <…>, которое было как бы золотым веком корпуса, отразившимся на нравственных принципах товарищеского самовоспитания, и это несмотря на грубое и жестокое время, пережитое кадетами при императорах Павле I и Александре I, времени прусской муштры и шпицрутенов, которыми хотя и не угощали кадет, но от них, судя по унаследованным приемам экзекуций — образчик которых мы видели на субботних порках и на бедном Плеце, — жестоко доставалось кадетам. <…>

В 1858 году по окончании экзаменов я был переведен в 3-й специальный класс и произведен в старшие унтер-офицеры с шевроном на левом рукаве. Товарищи были произведены в офицеры, а мы в числе восемнадцати оставлены в 3-м специальном классе. Скучно было оставаться, но иначе нельзя было попасть в гвардию. Мы пошли в лагерь.

Лагерь был необыкновенно трудный. Независимо от наших домашних и отрядных учений мы принимали участие в ночных маневрах обложения, осадных работах и штурме крепости, которые производил великий князь Николай Николаевич в саперном лагере. Кроме того, 3-й специальный класс усиленно занимался глазомерной съемкой <…>.