Тем не менее, однако же, наказания эти вызывали и тогда истории самого неприятного и драматического свойства: кто не помнит, например, из моих товарищей происшествия с Хамратом. Их было в Дворянском полку три брата — дети артиллерийского генерала; младший из них прелестный мальчик и настолько кроткий с виду, что от него нельзя было ожидать ничего резкого.

Был он во 2-й гренадерской роте у известного тогда Р…ского, известного и по надоедливости, и по жестокости обращения с воспитанниками. Он давно подбирался к маленькому Хамрату, Хамрат же, как рассказывали товарищи, в свою очередь, натачивал перочинный ножик с двух сторон, конечно, никто не знал, зачем.

В один злополучный день Р…ский потащил Хамрата в цейхгауз, где учинялась неофициальная порка; розги и скамья явились моментально.

«Раздевайся, м<ерзаве>ц!» — закричал Р…ский.

«Не разденусь», — отвечал совершенно спокойно Хамрат.

«Раздеть его!» — закричал Р….ский архаровцам, которые производили порку.

«Кто подойдет ко мне, тому вот что будет», — и Хамрат показал маленький, обоюдоострый ножичек.

«Я тебя не боюсь, я и в Турции бывал, и в Персии бывал, ничего не боюсь», — и с этими словами Р…ский кинулся на Хамрата.

На этот раз Р…ский ошибся в расчете, Хамрат пырнул его ножом в бок; ранил ли он его или нет, это, конечно, осталось тайной для воспитанников, но Р…ский не ходил месяц в роту, а бедный Хамрат был выслан в солдаты. <…>

Этот несчастный случай, как и много других, поневоле формировали тот оппозиционный дух в воспитанниках, который и руководил их в разных проказах с преступными оттенками, которые нельзя уже было назвать детскими шалостями. Невозможно забыть так называемых «варфоломеевских ночей» в Петергофе… Не описываю их потому, что одно воспоминание наводит на тяжелые размышления.

Все офицеры и ротные командиры имели особенные прозвища, даваемые очень метко остроумной молодежью; туту были: Петух, Кот, Баран, Морковь и Каланча, всего, конечно, не упомнишь. <…>

Наказания, переносимые с полным равнодушием, никогда не достигали исправительной цели; вставший с позорной скамьи, не испустивший ни одного стона после тяжкого и позорного наказания становился героем в глазах товарищей, и вопрос о возмездии при удобном случае был на первом плане.

Так шло воспитание, учение же шло совсем иначе. Чуткая молодежь совсем иначе относилась к учению и учителям и, конечно, за некоторыми исключениями, любила учиться, хотя и в этом случае дело не обходилось без противоречий.

Образование будущих военных людей предполагалось общее; хотя и имелось два, а впоследствии три специальных класса, но специальность их была чисто военная.

Предполагалось, что будущий военный должен знать все хотя бы настолько, чтобы мог, в случае надобности, продолжать дальнейшее изучение известного предмета; цель, бесспорно, прекрасная, но достигалась она с большим трудом; знать все — значило не знать почти ничего; были, однако же, талантливые натуры, которые оканчивали курс и сдавали блестящим образом последний, так называемый выпускной экзамен из всех предметов; но таких было немного. За тем учащаяся молодежь, видимо сама собой, распадалась как бы на «факультеты»: одни с полным усердием занимались естественными науками и математикой, другие отлично шли по истории, третьи — по военным наукам и, наконец, по языкам и литературе. <…>

Отец Иоанн <Рождественский> преподавал Закон Божий в специальных классах, мы чрезвычайно любили его лекции.

Огромного роста, совершенно сухощавый, с очень жиденькой, но довольно длинной бородкой, широкий, красный расплюснутый нос, все лицо покрыто красными пятнами, — представляли отца Иоанна далеко не красивым. Высокая же нравственная красота, необыкновенная сила светлого ума и обширные богословские познания совершенно заслоняли физические недостатки этого обожаемого всеми наставника. Когда отец Иоанн читал лекцию или в особенности выходил говорить проповедь, все мы толпились в церкви около него, стараясь пробраться поближе к нему, чтобы не проронить ни слова. Выходил он всегда без книги, без малейшего лоскутка бумаги, подготовки не было никакой; он, видимо, вдохновлялся во время самой речи; это была не простая, заурядная проповедь, не было ни пафосу, никаких литературных приемов, это была задушевная беседа, охватывающая сразу все внимание слушателей, благодетельно действующая на ум и сердце молодежи, и лицо его, освещенное умом и кротостью пастыря, было прекрасно. Отец Иоанн обладал поразительной памятью, он знал всех по фамилии, что не было с другими, потому что нас было очень много, и уже впоследствии, по прошествии многих лет, встречаясь с кем-нибудь, он называл прямо по фамилии, припоминая разные мельчайшие подробности. Мы долго горевали, когда его перевели от нас во дворец, кажется, к великой княгине Марии Николаевне. Сложившись все, кто сколько мог, мы поднесли достойнейшему отцу Иоанну серебряное вызолоченное блюдо, и на нем был положен наперсный золотой крест на золотой цепи.

Перехожу теперь к рассказу настолько характерного происшествия, что оно осталось навсегда в памяти у воспитанников 1-й гренадерской роты 1848 года и выдвинуло значительно вперед нашего товарища <Василия Степановича> Курочкина.

По каким-то экономическим или гигиеническим соображениям при <начальнике полка генерале Федоре Григорьевиче> Г<ольтгое>ре очень плохо кормили и, главное, не топили, а зимы были в те годы прехолодные, нередко морозы от 25 до 30 градусов выдерживали по два месяца.

Бывало, вечером Г<ольтгое>р придет в роту, руки запрячет в рукава сюртука, плечи подняты вверх, он идет с неизбежной свитой дежурных <офицеров> сзади.

«Здесь душно! Жарко — отворить все форточки», — скажет он.

Форточки все открыты, и мы, озлобленные, зябнем напропалую.

В царствование императора Николая Павловича каждое воскресенье производился развод с церемонией, на котором присутствовал всегда сам император. От всех военно-учебных заведений, в том числе и от Дворянского полка, отправлялось непременно по одному взводу <…> Нечего и говорить о том блеске и роскоши, о том чудном военном экстракте, если можно так выразиться, который представлялся императору каждое воскресенье, и в особенности в ординарцах; в них всегда выбирались самые лучшие фронтовики, самые красивые мальчики, одетые всегда с иголки; нередко <…> императору представлялись от маленьких рот чуть не дети, а государь, оставшись довольным, собственноручно подымал за локти такого ординарца и награждал его царским поцелуем.

Обыкновенно мы выходили в развод часов в 10 утра, <…> нередко в трескучий мороз, <…> одетые в полной парадной форме, во всей амуниции, имея шинели внакидку; шинели эти тоненькие, так называемого серо-немецкого сукна, только в талии подшитые холстом, нисколько не придавали тепла; в четыре же часа мы уже возвращались домой, конечно, прозябшие и голодные.

В описываемое злополучное воскресенье развод был от нашей роты; государь почему-то в особенности был в духе и доволен разводом. Мороз был в этот день нестерпимый, так что, возвратясь домой, мы совсем окоченели от холоду; все старания обогреться дома в роте были напрасны… было или вовсе не топлено, или протоплено настолько слегка, что, назябшись, мы не могли согреться.

Кому, не знаю и не упомню, пришла нелепая мысль вытопить во что бы то ни стало; эту мысль подхватили другие, а чрез полчаса печи уже пылали крайне приветливым огнем, маня к себе обогреться прозябших. Вместо дров были употреблены табуреты ясеневого или березового дерева, которые составляли нашу единственную мебель — на ней мы сидели во время занятий и ужина. Пробило 9 часов вечера, час ужина.

«Строиться к ужину!» — закричал дежурный по роте унтер-офицер.

Оказалось, что большей половины табуретов недостает. Офицер, дежурный по роте, был штабс-капитан Романов, обойдя все столы, он убедился, что большая половина воспитанников ужинают стоя.