— Э-э… как дальше… — страдальчески крикнула она, — Боже, я забыла…

Ее руки были по-прежнему воздеты к звездам.

— Пошли, — сказала Лотта, потянув ее за рукав.

Вооружившись туристической картой, Лотта выбрала маршрут с идиллическим названием «Променад художников». Она жалела о своей вчерашней чувствительности. Общее воспоминание — еще не причина для братания (странно, что не существует слова, обозначающего подобные отношения между сестрами). Она тщательно держала дистанцию и не вынимала рук из карманов зимнего пальто. Тусклое солнце просвечивало сквозь ветки, вдоль тропинки струился серебристый ручеек.

При каждом шаге Анна радовалась внезапно обретенной гибкости суставов — грязь начала действовать! Она вдыхала щекочущий лесной воздух и представляла себе, как кислород проникает глубоко в легкие. Очень скоро ее бодрость переросла в разговорчивость. Она усмехнулась про себя:

— Ни за что не угадаешь, кто приехал навестить меня в Зальцкоттен.

Институт социальной работы располагался на последнем этаже францисканского женского монастыря. Успешная учеба во многом зависела от умения импровизировать. Не было ни учебников, ни тетрадей; тот, кому удавалось раздобыть рулон обоев или упаковочную бумагу, мог делать заметки. Преподаватели, собранные со всей страны, приезжали в институт из своих разгромленных городов, проделывая опасное путешествие по разрушенным железным дорогам. Они жили в монастыре и на протяжении двух недель изнуряли студентов психологией и социологией. Монахини делились с учениками последним, а когда наступила зима, то добровольно сидели в холоде, чтобы только обеспечить тепло в учебной аудитории.

Ироничное совпадение — недалеко от Зальцкоттена, на реке Липпе, стояла деревня, где родился ее отец и умер ее дед; деревня из сказки о свинарке, только без принца. Анна не хотела думать о том, что как элемент неотвратимого круговорота природы она в результате всех своих скитаний и злоключений снова оказалась именно здесь. Анна игнорировала близость рокового места, даже чудесная погода не соблазняла ее на прогулку в том направлении. Однако Зальцкоттен, где каждую неделю работал рынок, был центром притяжения для жителей всех окрестных деревень. Как-то раз она натолкнулась на бывшего одноклассника; они удивились, узнав друг друга, и обменялись последними новостями.

Эта случайная встреча повлекла за собой гораздо менее случайную. Несколько дней спустя в дверь постучали.

— К тебе гости, — растерянно сказала ее однокурсница, — пройди в приемную.

— Что? Гости, ко мне? — воскликнула Анна. — Не может быть, да у меня во всей Вселенной никого нет. Кто это?

— Ну, дамой ее, пожалуй, не назовешь. Какая-то женщина, утверждающая, что она твоя родственница.

Ни о чем не подозревая, Анна спустилась вниз. В дверном проеме она остановилась как вкопанная. Скромно обставленную комнату полностью занимала поджидавшая ее тучная фигура с лоснящейся кожей и черными как смоль глазами и волосами; одно ее присутствие здесь уже было святотатством. Ее вульгарное самодовольство резко контрастировало с добропорядочными библейскими сценами на стенах.

— Господи. — сказала она тоненьким голоском, пытаясь вписаться в обстановку, — что ты тут делаешь? Готовишься стать монашкой?

Анна держалась на почтительном расстоянии; ценой неимоверного самообладания ей удалось отогнать от себя нахлынувшие воспоминания о мучениях и унижениях. «Нет, о нет, только не это!» — подумала она. Ровным тоном она разъяснила ей цель своего пребывания в монастыре.

— А, понятно… — вздохнула посетительница, все еще раздираемая любопытством. — Послушай, если тебе что-нибудь нужно — масло, сыр, яйца, — ты только скажи…

Столь лихое предложение из ее уст поставило Анну перед дилеммой. Угрозы десятилетней давности еще грохотали в ее голове: «Настанет день, когда ты приползешь сюда на коленях, вымаливая корочку хлеба…» На другой чаше весов был голод, царивший в монастыре, и старые тетины долги: с нее причиталось.

— Отлично, — услышала она собственный надменный голос, — нам всем это будет весьма кстати, продукты можно оставить у ворот.

Тетя кивнула, хотя и не вполне удовлетворенно. Анна подумала, что ей движет некое низменное начало, чуждое любой форме нравственности. Не найдя, что ответить. Марта ушла, во всей своей широте, всецело поглощенная ролью любезной тети, озабоченной судьбой голодающей племянницы. Озадаченная Анна осталась в комнате. Что привело ее в монастырь? Явно не любовь к ближнему. Пыталась ли она вернуть в загон овцу, которая десять лет тому назад сбежала оттуда? Или по-прежнему нуждалась в дешевой рабочей силе и объекте издевательств?

Никаких продуктов к воротам не доставили. Анна все чаще встречала бывших односельчан, которые рассказывали ей о неблаговидном образе жизни ее тетки. Пока дядя Генрих воевал на русском фронте, его жена попросту спекулировала, завоевав тем самым дурную славу во всей округе. Не обремененная состраданием, она обобрала до нитки городских беженцев, завладев всем их имуществом: драгоценностями, столовым серебром, табакерками, портретами в позолоченных рамках, — в обмен на яйцо или хлеб. За каждый кусок хлеба она просила вчетверо дороже. Ее боялись, но голод был сильнее страха. А единственный человек, имевший на нее влияние, сидел в русском плену.

Последняя долетевшая до Анны новость показалась ей столь нелепой, что она лишь рассмеялась. Очень скоро, однако, ее смех сменился нехристианской яростью, болезненно контрастирующей с умиротворенной атмосферой монастыря. Тетя Марта растрезвонила по всей деревне, что платит за учебу своей племянницы в Институте социальной работы. Стоит тебе только подумать, что ты достаточно повидал на своем веку, судьба тут же наказывает тебя за подобную наивность. Корчи вероломной душонки — ей вновь удалось нарушить с таким трудом обретенный покой; все продолжалось как раньше, как если бы Анна и не уезжала вовсе.

И все же десять лет давали о себе знать. Твердой походкой Анна пересекла плоский пейзаж своего детства — никаких холмов или гор, но пашни и пастбища, уходящие за горизонт. Она не испытывала ни малейшей ностальгии — ее непоколебимость вытеснила все другие чувства. Она прошла мимо куста бузины и часовни Святой Марии возле моста через реку; свидание с фермой и выросшими детьми не вывело ее из равновесия. Она вломилась в кухню без стука и обеими руками схватила за грудки остолбеневшую тетю:

— Так, значит, ты платишь за мою учебу!

— Пожалуйста, пожалуйста, о чем это ты?..

Глаза сузились от страха, как у норовистого кота, которого подняли за шкирку.

— Сколько же ты платишь и с каких это пор? Отвечай!

Жадный рот тети то открывался, то закрывался. Вместо слов оттуда изрыгались бессвязные протесты. Анна невозмутимо продолжала, не испытывая ни жалости, ни триумфа.

— Ты хоть знаешь, сколько мне задолжала? Ты должна мне мое детство, ты должна мне все! Я тебя сдам. Если ты официально не опровергнешь в газете всю ту наглую ложь, которую ты распускаешь, я натравлю на тебя полицию!

— Пожалуйста, пожалуйста…

Она высвободилась и испуганно искала глазами, куда бы убежать.

— Бумагу! — приказала Анна. — Принеси мне ручку и бумагу.

С отвратительным раболепием тетя Марта принесла Анне то, что та требовала. Анна разгладила листок на кухонном столе, всунула в руку тети карандаш и принялась диктовать на подчеркнуто-литературном немецком:

— Я, Марта Бамберг, беру назад сделанные мною заявления по поводу учебы в Залцкоттене моей племянницы Анны Гросали-Бамберг. Я лгала, когда говорила о том, что плачу за ее учебу.

Анна проверила текст, исправила несколько грамматических ошибок и велела тете поместить отречение от своих слов в местной газете. Хотя краем глаза она видела плиту и разделочный стол — два неизменных символа ее детства, периода кабальной зависимости, она не удостоила взглядом ни одну из них. Она захлопнула за собой дверь и, не оборачиваясь, пересекла двор.