За музыкой ей следовало возвратиться к родителям. Но там, за фасадом нормальной семейной жизни, сквозили неурядицы. Мать, с наигранной веселостью поддерживающая хозяйство, чтобы забыть о голоде и обо всем остальном, развила в себе привычку есть все подряд, превратившуюся в манию. Вместе с укрывающимися в ее доме она растеряла почти всех своих детей. Между Йет и Рубеном, похоже, что-то начиналось: она лежала в кровати с сотрясением мозга, а он часами сидел у ее постели и читал ей книжки. Тео де Зван уже давно разбил сердце золушки-Мари. Мисс еще до войны поселилась над шляпным магазином. Все они вышли замуж и стали жить самостоятельно. Кун, по приглашению Брама, переехал в Америку, в страну безграничных возможностей, пользовавшуюся после победы почти мифической популярностью. Двое младших детей, еще нежившиеся под родительским крылом, учились в школе через пень колоду, озорничали и не слушались.

Теперь, когда жена вновь оказалась полностью в его распоряжении, отец приободрился. На улице его остановил пожилой господин и ошарашенно на него уставился.

— Вы еще живы! Вы ведь Роканье?

Отец недоверчиво кивнул.

— В свое время я сделал вам укол, — воодушевленно воскликнул мужчина, — прямо в сердце — отчаянный поступок, ведь я не предполагал, что вы выживите!

Лоттин отец, знавший о своей болезни лишь по рассказам других, растерянно поблагодарил его за смелое вмешательство и легкой походкой направился домой. Поняв, наконец, что ему дважды даровали жизнь, он решил на этот раз начать наслаждаться ею по-настоящему. (Впереди его ждало страшное разочарование — пока отец Сталин отличался безупречным поведением.)

Еще одна отрыжка войны, которая уродливым образом чуть было не подорвала его репутацию. Спасло отца лишь решительное заступничество Сары Фринкель. Был организован еврейский ужин, куда пригласили и семью Фринкелей, еще не эмигрировавшую в Америку. Во время трапезы Эд де Фриз в своей шумной манере эстрадного певца заявил, что семья Роканье стибрила у него ящичек с драгоценностями стоимостью в полмиллиона, который он отдал им на хранение. Сара Фринкель возмущенно воскликнула:

— Как ты смеешь! Немедленно возьми свои слова обратно, старый хрыч! Не смеши меня своим бесценным ящиком, по поводу которого ты в свое время обмолвился: хочу, мол, спрятать пару безделушек. Я вижу тебя насквозь: ты хочешь получить страховку. Это твое дело, но даже и не думай смешивать семью Роканье с грязью!

Время от времени Лотта рассматривала фотографии «кинозвезд», которые Тео де Зван сделал еще до войны. С какой уверенностью, с каким вызовом смотрели они с Йет в объектив — точно весь мир лежал у их ног! Какая бесшабашность, какое неведение! С горечью и ностальгией она вспоминала о том, какой была жизнь до войны. И хотя они не верили ни в Бога, ни в Коляйна,[107] они унаследовали от своей матери романтическую веру в справедливость, человечность и красоту. Когда летними вечерами из окон дома звучал Бетховен, они усаживались на стулья из плетеной соломы, смотрели на звезды и черную опушку леса и думали: если существует такая прекрасная музыка, то и жизнь по своей глубинной сути должна быть прекрасна. Теперь ей было стыдно за те высокие чувства.

Бетховен был немцем, так же как и Бах, а Мендельсон — евреем; нацисты щеголяли своими композиторами и запрещали еврейских — никогда больше они не смогут слушать музыку непредвзято. Не говоря уже о «Песнях об умерших детях». Все было осквернено.

Незаметно народу в кафе прибавилось. За столиками обосновались пожилые пары: мужчины в костюмах, накрахмаленных рубашках и галстуках, их дамы — только что из парикмахерской — в плиссированных платьях с лаковыми поясками. Эпоха джинсов и маек сюда еще не проникла. Заиграла популярная мелодия, несколько пар переместилось в центр зала. Ведомые сладкоголосым Луи Примой,[108] они шустро кружились по танцплощадке… «Buona sera signorina, buona sera…».[109]

— Как здорово, — вздохнула Анна, — что в их возрасте они все еще умеют наслаждаться жизнью.

Лотта с неодобрением наблюдала за седовласыми танцорами.

— Ты не испытываешь неловкости, — натянуто улыбнулась она, — глядя на подобное проявление сентиментальности?

— Господи, не будь так строга… к себе. Ты что, со своим скрипичным мастером никогда не танцевала?

То, как Анна назвала Эрнста, ее задело. А мысль о том, что они могли бы танцевать подобно этим расфранченным старикам, была просто омерзительной.

— Мой скрипичный мастер уже давно умер… — сказала Лотта в надежде пристыдить Анну.

Но та и ухом не повела. К ним подошел коренастый старичок и представился. Он застегнул пиджак и с легкой иронией пригласил Анну на танец. Та поднялась, весело улыбаясь, протиснулась между двумя столиками и на какое-то время исчезла из виду. «Oh топ рара…» — томно пел музыкальный автомат.

Анна кружила по площадке так, будто с тех пор, как монахини в тени замка фон Цитсевица научили ее танцевать, только этим и занималась. «Was machst du mit dem Knie, lieber Hans», но Казанова из Спа вел себя образцово. Он уверенно вел ее, даже не подозревая, что держит в своих руках женщину, которая уже давно никому не позволяла собой управлять. Он даже осмелился исполнить с ней собственную версию танго, с вытянутой рукой и резкими поворотами на сто восемьдесят градусов. По окончании мелодии он рыцарски проводил ее к столику.

Анна запыхалась.

— Кто бы мог подумать, — хрипло усмехнулась она, — грязевая ванна, а потом танцы…

Поздно вечером, после того как Анна исполнила еще два танца со своим молчаливым партнером, они покинули кафе. Похожий на мастодонта термальный комплекс отбрасывал тень на дорогу. От коньяка кружилась голова, они повернули направо.

— Тот, кто танцует, отдаляет от себя смерть… — хихикнула Анна и толкнула Лотту. — Посмотри, какое чистое небо! Завтра наверняка будет отличная погода и мы сможем прогуляться. Как ты на это смотришь, сестренка? Боль исчезла, я тебя уверяю.

Она взяла сестру под руку. Алкоголь и поразительные рассказы, которые Лотта все это время в себя впитывала, унесли последние силы.

— Послушай-ка, глядя, как ты скользишь в танце, мне вспомнилось кое-что из прошлого….

— Из детства?

— Да… Ты танцевала в зале, буйно, неуклюже — а может, ты и не танцевала вовсе, а играла в салки с… каким-то мальчиком…

— Сыном консьержки, — предположила Анна.

— Наверное… вы резвились на лестницах, ваши возбужденные крики разносились эхом по коридорам. Нечаянно ты завалилась под лестницу и завопила — что-то случилось с твоей рукой. Я испугалась и вопила вместе с тобой. Не знаю, что тогда произошло… хотя, подожди-ка… — От волнения она повысила голос. Всплывшее воспоминание невозможно было удержать. — Тебя увезли в больницу, а потом ты вернулась в гипсе. Я тебе завидовала… я хотела того же, что было у тебя… твою боль, твой гипс. Мне подвесили руку на полотенце или что-то в этом роде — в качестве утешения.

— Теперь и я вспомнила. — Анна остановилась. — А ведь совсем об этом забыла… Рука была сломана, по-моему, даже в двух местах… Как ты это еще помнишь!

Она хотела еще что-то добавить, но вместо этого обняла Лотту. Коньяк и эмоции вызывали опасное брожение. Их тела устрашающе раскачивались из стороны в сторону, будто они уцепились друг за дружку на корабле во время шторма. Перед глазами Анны проплывал лицей, а перед Лоттиными — апельсины и лимоны на витрине овощной лавки. Черепашьим шагом они побрели дальше, город источников приятно покачивался, словно бы сам хватил лишку. Посередине моста через железную дорогу Анна остановилась — облокотившись всем телом на перила, она восторженно махнула рукой звездам, мерцающим над силуэтами крыш и холмов, и с пафосом запела: