— Жена пошла на работу, — сказал он, торопливо закрывая дверь. — Она у меня в больнице медсестрой работает. Слава сюда придет, я его предупредил, чтобы он пораньше… У вас какое звание, товарищ?

— Лейтенант, — сказал Сергей, и сам удивился, как легко у него получилась эта ненужная, вызванная мальчишеским самолюбием ложь.

— Черт его знает, товарищ лейтенант, — Сидорчук

неуверенно засмеялся и широко развел свои длинные руки, охватив ими почти половину маленькой комнаты. — Черт его знает! Может быть, это и чепуха, шпиономания, как говорит капитан, а может… Почему бы не проверить, не покопаться?

— Я, кажется, уже видел деда Илько, — сказал Сергей, присаживаясь на стул.

— Видели! — еще более оживился младший лейтенант. — Он навоз на тележке возит. У него за мостом огород.

— Как вы думаете, сколько ему лет?

— По паспорту — шестьдесят один». У него и метрическое свидетельство есть. А так по виду не дашь столько. Правда?

Рубцов неопределенно качнул головой, ему не хотелось открывать все свои карты перед Сидорчуком.

— Вы, товарищ младший лейтенант, займитесь банками. Там у них мусорный ящик есть? Вот если бы в этом ящике порыться незаметно. Он ведь там, в клубе живет?

— Да, в маленькой комнатке. Мусорный ящик я проверну. Я иначе сделаю — пошлю туда подводу из коммунхоза, пусть вывезут мусор на свалку. Они должны это делать. А я одену штатское и прогуляюсь в ту сторону…

— Вот-вот, — одобрительно улыбнулся Сергей. — И бутылочками поинтересуйтесь… Впрочем, вам подсказывать не надо.

Сидорчук снял с вешалки черный плащ и торопливо одел его.

— Побежал! Вот ключи. Когда кончите беседовать со Славой, закройте дверь.

И натянув на голову кепку, младший лейтенант вышел из комнаты.

«Ну, заварил я кашу… — подумал Сергей, прохаживаясь по комнате и рассматривая фотографии на стенах. — Старик просто с дуринкой, недоразвит, а такие часто бывают здоровяками. Вот и не дашь ему всех его годков».

В дверь постучали. Сергей крикнул «войдите». Вошел опрятно одетый мальчик и сразу же, еще на пороге, снял кепку. У мальчика был высокий чистый лоб; большие, глубокие глаза смотрели серьезно и чуточку грустно. Лицо худое, с нежной синевой на висках.

— Здравствуйте. Дядя Миша сказал, чтобы я зашел сюда…

Сергей попросил мальчика присесть и начал его расспрашивать о родителях, учебе, музыке. Слава отвечал охотно, но кратко, и умненько поглядывал на Сергея. Очевидно, мальчик догадывался, что вопросы Рубцова являются как бы предисловием к другому, более серьезному разговору, и терпеливо ожидал, когда серьезный разговор начнется. Слава улыбнулся, когда Сергей упомянул имена нескольких композиторов и назвал их произведения.

— Дядя, вы ошиблись, — сказал он жалобно, — оперу «Садко» написал не Мусоргский, а Римский-Корсаков. Римский-Корсаков поправлял Мусоргского, но их сравнивать нельзя: Мусоргский — гений, а Римский-Корсаков— талант, большой талант.

После этого Сергею оставалось только одно — с места в карьер перейти к деловой части разговора.

Мальчик расстегнул воротник пальто и спокойным, ровным голосом начал свой рассказ. Два месяца назад группа участников школьной художественной самодеятельности выезжала в село давать концерт. Возвращались очень поздно, так как в дороге испортилась машина, и в город приехали, примерно, в два часа ночи на подводах, какие дал колхоз. Он, Слава, слез с подводы первым, как только переехал мостик. Дорога к его дому шла мимо районного Дома культуры. Когда он поравнялся с Домом культуры, то услышал тихую музыку. Окна клуба были закрыты ставнями, но в щели проникал слабый свет. Почему он подошел к окну? Его заинтересовала музыка.

Такой музыки он никогда раньше не слыхал. Он знал, что в зале стоит новый, недавно купленный рояль, но не мог понять, кто там так хорошо играет. Заглянуть в окно он не сумел — высоко. Тогда он подложил на землю несколько кирпичей, стал на них одной ногой и заглянул. В это время музыка стихла, но он увидел в пустом зале за роялем сторожа, деда Илько.

— Он сидел вот так, — мальчик откинулся на спинку стула, сильно запрокинув голову, свободно, как две плети, опустил руки и закрыл глаза. — Так он сидел минуты две. Я даже подумал, что он умер. Потом он выпрямился, посмотрел на окна и ударил по клавишам. Не знаю, сколько времени он играл. Вдруг кирпичи у меня под ногой

шевельнулись, и я упал, кирпичи загремели, музыка сейчас же стихла. Только я поднялся, смотрю — свет в окнах потух. Я пригнулся и побежал под стеной. А утром я сильно заболел и проболел четыре дня. Выздоровел и рассказал дяде Мише. Он заинтересовался, попросил меня никому не говорить, а написать заявление. Ну, я написал. Вот и. все.

Слава умолк и взглянул на Рубцова, словно спрашивая: «Я свободен, мне можно уйти?»

Нет, мальчик не выдумал эту историю… Но на яву или в бреду он слышал игру старика на рояле?

— Ты говоришь, Слава, что утром на следующий день заболел…

Мальчик сдержанно усмехнулся.

— Вы скажете — я бредил? Я не отрицаю… Пожалуй, когда я слушал музыку, я уже температурил. Ехали мы ночью, я был в одной рубашке и, конечно, простыл. Потом я бредил, это тоже верно. Но то, что я рассказал вам, это я видел своими глазами и слышал своими ушами.

Я отлично помню. Кроме того, у меня на ноге были синяки и ссадины — об кирпичи ударился, когда падал. Даже доктор мне ссадину йодом мазал…

— Но может быть, ты ошибся во времени? Возможно, было не два часа ночи, а половина первого.

— Вы думаете в клубе играло радио? — мальчик снова сдержанно усмехнулся. — Нет, могу вам принести программу радиопередач за весь тот месяц. Все произведения композиторов, исполнявшиеся в вечерних и ночных передачах, я знаю, слышал не раз по радио. А эту музыку я никогда не слышал.

— Что же это за музыка, если ее никогда не передают по радио? — спросил Сергей. Грустная, снисходительная улыбка, таившаяся в умных глазах мальчика, начала раздражать Рубцова. — Что, старик сам сочинил ее?

Слава, видимо, обиделся, отвел взгляд в сторону.

— Разве я сказал, что не передают? — произнес он холодно, с комичной детской важностью.

— Я сказал, что я не слышал. Композиторов много… А если дед Илько сочинил ту музыку, то ему нужно поклониться в ноги — он талант, гений.

— Ну, я не точно выразился, Слава, — сказал Сергей и смущенно кашлянул.

— Я так понимаю, что сочинить музыку труднее, чем потом сыграть ее. Так ведь?

— Это зависит… — пожал плечами мальчик. — Бывают очень талантливые исполнители, равные по таланту с композитором.

— Та-ак! — Рубцов оттопырил губы, забарабанил пальцами по столу и замолчал. Он чувствовал, что теряет в разговоре нужную ему нить, теряет потому, что не знает предмета, «плавает». Наконец, он нащупал нить и прищурился.

— А когда он играл, ноты у него были? — Нет. Он играл без нот.

— Хо-ро-шо, — протянул Рубцов.

— Допустим, что дед Илько мог сам сочинить. Импровизация! Так это называется?

— Так.

— Какая же это была музыка, ты не можешь рассказать?

Мальчик бросил на Сергея недоумевающий взгляд исподлобья.

— Разве музыку можно рассказать словами? Музыка — это… музыка.

Снова пощечина. Но Сергей уже не обращал внимания на такие мелочи. К черту самолюбие. Пусть его учит мальчишка, пусть лепит пощечины.

— Я понимаю, Слава. Но ведь есть музыка, веселая, грустная, минорная, кажется, мажорная еще есть. Подожди, подожди, ты не смейся… Может быть, я не так выражаюсь. Пойми мою мысль. Вот, например, почерк. Зная тот или иной почерк, мы можем определить, кто какое письмо писал. Так? Вот и у писателей, по-моему, и у композиторов свой почерк должен быть.

— Я понял вас, — просияв глазами, кивнул мальчик.

— Вы хотите спросить, не могу ли я определить по тому отрывку, какой я слышал, автора этой вещи, композитора?

— Точно! Ты молодец, Слава. А ну, шевельни мозгами;

— Я боюсь ошибиться, я сам много думал… Я думаю, что это был отрывок из какого-то произведения Вагнера. Но я… я очень мало слышал Вагнера и не хочу… боюсь вам наврать.