И он подумал о том, сколько горя нашей земле принесла жестокая гражданская война, сколько спаленных домов и улиц осталось после нее в городах и селах, сколько людей от одного тифа было предано земле, сколько душ загублено белогвардейцами на его родимом Дону, сколько слез выплакано отцами и матерями. И ничего в том нет удивительного, что полна теперь эта мрачная больница людьми, не сумевшими пережить кровавых расправ над детьми своими, матерями и отцами, вот и оказались теперь они за этими решетками невесть на сколько дней и ночей.

Цокали копыта буланого коня, увозя всадника от здания больницы, заставившей дрогнуть сердце даже видавшего виды рубаки. На Кавказской улице, пересекавшей Барочную, он на минуту остановился, залюбовавшись видом, открывавшимся впереди. Круто спускавшаяся улица обрывалась внизу у врытого в землю столбика. Слева желтел срезами глины небольшой бугор, а впереди, до самого горизонта, расстилалось займище, покрытое водой.

Разлив спадал, из воды то тут то там торчали кусты куги, несколько лодок и баркасов бороздили Аксай. А на расстоянии какой-нибудь версты от берега уже веселыми зелеными проталинами просматривалась земля, жадно ловившая солнечное тепло после долгого пребывания под водой.

Павел Сергеевич каблуком тронул застоявшегося коня, и буланый жеребец с очень стройными красивыми ногами гордо двинулся вниз к обрыву. Еще издали Якушев отыскал глазами угловой дом на правой стороне с низом из камня-ракушечника и верхом, обшитым досками, выкрашенными в коричневый цвет. Над красной жестяной крышей высилась кирпичная труба. Подворье было обнесено обветшалым забором, разделенным каменными тумбами. Над парадной дверью дома на железных фигурных опорах провисала дряхлая ржавая крыша. От ветров и дождей краска на ней облупилась. «Да, не слишком-то ты, Саша, рачительный хозяин», — усмешливо подумал старший брат. Ставни на окнах дома были распахнуты, и это внушило Якушеву надежду, что живые люди тут есть. Он подъехал на коне к самому парадному, протянул руку к звонку, повернул несколько раз рычажок из потускневшей меди. Хриплый треск тотчас же рассыпался за дверью. До Павла Сергеевича донесся недовольный женский голос:

— Саша, не слышишь, что ли? Звонят же. Открой.

— Иду, иду, — послушно ответил мужской голос, настолько знакомый, что Павел ощутил, как волна радости захлестывает его. «Значит, братишка жив и никакая дурная сила его не взяла за эти годы».

Звякнула выброшенная из своего гнезда цепочка, глухо лязгнул засов, дверь распахнулась, и на пороге он увидел совершенно лысого, небритого человека в серой сатиновой косоворотке и помятых, забрызганных известью черных грубошерстных брюках. Огромный лоб его был прорезан складками. Сипло дыша, он поднял глаза и отпрянул от удивления, увидев на пороге коня, а в седле — военного со шпалами в петлицах. Его ошеломленность была настолько велика, что с минуту он глотал раскрытым ртом воздух, прежде чем, запинаясь, выговорил:

— Однако… однако ко мне подобным образом еще никто не являлся. Вы… вы, собственно говоря, к кому?

Павел оглушительно захохотал. Корчась от смеха, он упал на гриву коня, потом снова выпрямился в седле я схватился за живот, продолжая смеяться.

— Сашка, да ведь это же я!

— П-п-позвольте, но я вас не имею чести знать! — с растущим недоумением воскликнул хозяин дома.

— Да иди ты к черту со своею старомодной честью, — соскакивая с коня, проговорил всадник и, растопырив руки, пошел навстречу. — Сашка! Неужто не узнаешь? Неужто ничего прежнего в моем облике не осталось? Да ведь я же твой брат разъединственный, Пашка Якушев!..

Что-то дрогнуло на рыхлом лице открывавшего дверь, судорожной волной промчалась по нему радость. Он бросился навстречу, повис на твердых, мускулистых руках Павла Сергеевича и долго рыдал, не отрывая от его плеча упавшей головы.

— Ну ладно, ладно, — унимал его Павел, — перестань, а то уже и я начинаю всхлипывать не к месту.

Вытирая глаза, братья отошли друг от друга, и Александр, тяжело отдышавшись, вдруг ясным и чистым голосом прокричал в глубину коридора:

— Наденька! Милая Наденька, да куда же ты запропастилась? К нам гость, и ты никогда не угадаешь кто. Спеши к нам, Наденька…

На пороге появилась моложавая женщина в черно-белом клетчатом платье, какие были модны во времена нэпа. На щеках немного веснушек, отчетливо обозначенные ямочки. Белый слоновый гребень в коротко стриженных волосах. Эта прическа и вовсе ее молодила. Карие глаза остро смотрели на неожиданного гостя, а губы вздрагивали в улыбке, выражающей учтивость хозяйки, но отнюдь не радушие. Чуть поклонившись, она мягко пошутила:

— А к нам еще никто не пытался через парадное въехать на коне. Вы — первый. Вероятно, это добрый знак.

— Разумеется, добрый. Клянусь честью красного кавалериста, что добрый! — вскричал неожиданный гость.

Женщина во все глаза смотрела на Павла Сергеевича, и взгляд становился все веселее и веселее.

— Наденька! — закричал Александр Сергеевич, к которому в эту минуту наконец-таки возвратилась способность ясно выражать свои мысли. — Жена моя дорогая! Ты и представить себе не можешь… Да ведь это же Павлик, брат мой родной и единственный!..

Лицо у женщины вспыхнуло.

— Это правда? — пораженно прошептала она. — Это вы и есть? Я же и подумать не могла, что стану свидетельницей такой встречи. — Она радушно протянула Павлу обе руки, он неуверенно взял одну из них и поцеловал.

— Саша, ну что же ты стоишь, как памятник! Веди немедленно Павла Сергеевича в дом, — смущенно распорядилась она.

— А Зяблика моего как? — вдруг заволновался гость. — Мы с ним никогда не покидаем друг друга.

— Вот не подумала, — весело рассмеялась хозяйка. — Ничего, найдется у нас и для Зяблика место. Двор большой, а в сарае и сена порядочно. Однако через коридор он не пройдет.

— Через коридор! — захохотал Павел. — Вы собирались провести моего Зяблика через коридор? Нет уж, увольте. Богу богово, как говорится, а кесарю кесарево. Мы лучше ворота для такого парада откроем.

— Павлик, — грустно прервал Александр, — а ты своего коня назвал Зябликом в честь того, который нашему деду Андрею верой и правдой служил?

Гость грустно кивнул.

— Угадал, братишка. Пока я метался по фронтам и то против Деникина дрался, то на самого Врангеля в сабельные атаки ходил, у меня сменилось три Зяблика.

— То есть как это? — пришел в замешательство Александр Сергеевич.

— А очень просто, Саша, — печально пояснил старший брат. — Одного из них беляки убили прямо подо мной, мы тогда под Касторной дрались. Я второго тоже Зябликом назвал. Но и его на Сиваше кусок свинца не обошел. А этот, буланый, живуч оказался. Даже с поля боя однажды вынес меня, раненного, лучше любой сестры милосердия.

— Как же это? — застыв от изумления, спросила жена Александра.

— Весьма просто, — бросив на нее добрый взгляд, пояснил гость. — Снаряд рядом со мною разорвался, и меня из седла вышвырнуло. Лежал я на земле и уже с жизнью своею прощался. И вдруг вижу, что этот самый Зяблик склонился надо много, в щеку шершавым языком лизнул. И будто без слов меня зовет: дескать, садись, спасу. Взобрался я на него кое-как, мешком поперек седла лежу, совсем как на той картинке, где изображено, как горцы невест крадут. От боли адской шевельнуться не могу. Только слышу, как стучат его копыта по земле, от пороховой гари провонявшей. Так и вынес меня к своим с поля боя. Если разобраться, ему бы за это орден Красного Знамени полагался, а ношу-то его я. Видишь, какая разница между конем и всадником.

Конь, наклонив голову, косил желтым глазом, будто все понимал.

— Ладно, Саша, — сказал Павел Сергеевич, — отворяй-ка ворота, а я с улицы заведу Зяблика.

Потом хозяин дома через полутемный зал провел его в свой кабинет — маленькую комнатушку, выходившую на Барочную улицу единственным своим окном, и велел садиться. Павел увидел кресло за широким письменным столом и единственный стул с прямой спинкой, обитой зеленым плюшем. Все остальное пространство занимали два огромных шкафа до потолка, уставленные книгами. В одном углу за изразцовой голландкой стояла берданка. В другом — желтый ящик с теодолитом и тренога. Стол был завален раскрытыми книгами и маленькими, в красных коленкоровых переплетах, вспомогательными словариками для перевода на русский язык с английского, французского, немецкого, греческого и даже санскрита. И еще в блюдце, стоявшем на середине письменного стола, высилась горка непонятно какого табака. Его запахом были пропитаны и переплеты книг, и зеленое сукно, и все вокруг. Александр указал старшему брату на свое кресло, но тот отрицательно покачал головой: