— Что это? — спросил он испуганно.

Павел усмехнулся:

— А это меня служители твоего деликатного, скромного царя в полковничьей шинели так разукрасили на допросах. Ну как? Производит впечатление?

Засыпая и чувствуя рядом с собой сильную, твердую спину Павла, Александр думал о том, каким суровым сделал брата образ его жизни и какие они с ним разные по существу своему. Мысленно он корил себя гораздо больше, чем Павла. «У брата идея и ясная цель. Прав он или не прав, но идет вперед по прямой. А ты? К имущим ты не причалил и не причалишь, как парусник не может причалить в бурю к скалистому берегу. Где же тогда твои идеалы, Александр? Хоть себе ответь на этот вопрос». Но, как он ни пытался, ответа найти не мог.

Вечером следующего дня Павел впервые побывал в самой лучшей российской опере. С первого ряда балкона сцену было видно достаточно хорошо, к тому же Александр вооружил театральным биноклем. Перед началом брат познакомил его с выпускниками консерватории, исполняющими в «Борисе Годунове» небольшие роли. К Александру они относились почтительно, и это наполнило Павла гордостью за брата. Он уважительно пожал руки трем юношам и одной бледной худенькой девушке, хотя они не пробудили в нем особого интереса. Но когда занавес был поднят и Павел увидел их облаченными в костюмы, они показались ему существами, как бы пришедшими из другого мира — мира звуков и красок, мира радостей и трагедий. Он был попросту потрясен и захвачен музыкой Мусоргского. То и дело прикладывая к глазам бинокль, он напряженно искал своего брата среди статистов и хористов, но не находил. Даже не обратил внимания на раздавшийся рядом шепот:

— Юродивый, юродивый… посмотри в программку, кто поет.

Обвешанный веригами юродивый прошел по сцене и сел в своем железном колпаке у ярких декораций, изображающих площадь перед собором в Москве. И вдруг будто струну самую тонкую кто-то задел — раздался полный терзания и боли голос: «Взяли мою копеечку, обижают Николку. Борис, Борис, Николку дети обижают». Появившийся царь величественно приказал своим опричникам подать юродивому милостыню и спросил, о чем тот плачет. Замерла площадь от длительной паузы, и тот же самый жалостливый голос, но уже осмелевший и неожиданно для всех прозвучавший, сурово обжег слух зрителей:

Бояре пытаются прогнать юродивого, но пошатнувшийся царь, схватившись за сердце, делает отвергающий жест и печально просит:

Но уже совсем по-иному, с бунтарской силой звучит ему вослед голос юродивого: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит!»

Что-то безумно знакомое послышалось в этом надрывном пении, и вдруг, позабыв, что он находится в театре, Павел хватил себя ладонью по лбу. А потом ладонь сползла и прикрыла глаза, налившиеся слезами. «Бог ты мой! — воскликнул про себя Павел. — Да как же это я не узнал в живописных лохмотьях своего Сашку! Ведь это же он, паршивец, так спел, и это ему грохочет аплодисментами весь зрительный зал».

Поздно вечером в гостиничном номере усталый Александр взволнованным голосом спросил:

— Паша, ну как?

— Слушай! — воскликнул восхищенный брат. — Да ты же сегодня от имени этого самого, нищего к революции в театре призывал! Если бы ты про царя Николашку так спел, за тобой бы толпы на баррикады пошли. Может, Собинова из тебя и не получится, но тянешь ты хорошо.

— Спасибо за комплимент, — улыбнулся Александр, — а что касается Собинова, так до него мне, как бы хорошо ни тянул, никогда в жизни не дотянуться. Он на всю Россию у нас один после Шаляпина. — Голос у брата потеплел, и он прибавил: — А ты знаешь, Павлик, у нас в консерватории однажды «Кармен» силами слушателей ставили, так я всю партию Хозе от начала до конца исполнял. И ничего…

— Молодец, — одобрил брат и вдруг, охваченный радостью, воскликнул: — А знаешь, Сашка, я и не думал, что опера — это такое волшебство. Как жаль, что раньше не мог об этом судить. Украли молодость у меня. Лучшие годы украла бедность сермяжная.

— Что ты! — прервал его Александр. — Ишь старик нашелся. У тебя ведь вся жизнь впереди.

— А я этого не отрицаю. Однако у тебя ее больше, потому как на целых два года ты меня моложе будешь. И честь тебе какая, в лучшем театре Питера аплодисменты заработал. Ведь ты же в историю уже попал на всю Россию род наш, Якушевых, прославил.

Александр остановился посреди комнаты.

— Стоп, стоп, а ведь ты действительно сущую правду сказал. Вот теперь за это и выпьем по бокалу шампанского!

Поблагодарив Александра за гостеприимство, Павел собрался уходить: на явочной квартире на Нарвской его уже ждали. Братья крепко обнялись на прощанье и даже всплакнули, потому что не знали, когда встретятся снова.

Цокали копыта буланого жеребца по булыжникам мостовой, приближая Павла к углу Платовского проспекта и Барочной улицы. Якушев с волнением разглядывал знакомые и незнакомые дома, серое угловое здание фаслеровского завода, сотрясаемое ударами огромного молота. И снова неизбывной радостью наполнялось его сознание, острое чувство волнения и печали, рождаемое встречей с родным и всегда дорогим его сердцу городом, захлестывало его.

Это был город его отца и деда, и брата Александра, проживающего теперь на углу Барочной и Аксайской, по данным адресного бюро, с которым Павел списался еще перед назначением в местный гарнизон. Полуголодным мальчишкой уходил он в суровый вечер отсюда на заработки, оставляя в одиночестве отца и меньшого брата. Лихим командиром кавалерийского полка с двумя боевыми орденами и шпалами в петлицах возвращался сюда теперь.

А родной брат Александр? Кто он сейчас и как живет? Женат или холост, народил, детей или нет? Стал ли оперным певцом или зарабатывает свой хлеб геодезическими работами? Ведь около четверти века не знали они ничего друг о друге. Ничего ровным счетом. А сколько за это время воды утекло, какие великие изменения произошли на земле российской! С кем был его брат в этой войне — с белыми или красными? Может, и прав был комиссар Тарас Карпович, утверждавший, что лишь на две категории делится все человечество: на тех, кто за революцию и кто против нее.

Посылая запрос в адресное бюро Новочеркасска, Павел Сергеевич просил неизвестного ему заведующего хотя бы вкратце сообщить все, что тот знает о брате. Даже для пущей убедительности и подписался на том запросе: командир полка, орденоносец. Возможно, это и помогло. Ответ из Новочеркасска был лаконичным, но довольно конкретным: «Сообщаю, что брат ваш, Якушев Александр Сергеевич, проживает по улице Барочной, номер пять дробь сто сорок, в отдельном домовладении. От воинской повинности в годы гражданской войны освобожден по состоянию здоровья. С уважением». Далее стояла чуть размазанная подпись.

Получив такой ответ, Якушев попросил управление кадров перевести его из Таврии, где он после изгнания остатков врангелевских войск долечивался в военных госпиталях, а потом был начальником штадива, куда-нибудь поближе к Новочеркасску и был несказанно рад, когда получил короткую телеграмму: «Вы откомандированы в распоряжение СКВО на должность командира кавполка».

Так он снова очутился в родимом Новочеркасске много лет спустя после того, как пятнадцатилетним мальчишкой ушел отсюда искать свою дорогу в жизни.

Сидя в седле прямо, как и всякий опытный наездник, он задумчиво смотрел вперед. Улица выгибалась горбом перед резким снижением. Конь, будто угадывая, что всадник о чем-то задумался, ступал медленно, а один раз даже остановился в нерешительности. Это произошло против двухэтажного высокого каменного здания с зарешеченными окнами. Из открытых форточек вразнобой доносились громкие выкрики, несвязное бормотание, смех. Мужчина в холщовом, не первой свежести белье истошно кричал с первого этажа: «Эй, Буденный, зачем усы свои сбрил?» «Дай закурить, товарищ», — просил другой, более миролюбивый голос. А со второго этажа кричали женщины, прильнувшие к решеткам. Одна, рыдая, утверждала, что ее ребенка живым зарыли в могилу, другая обещала как следует приласкать, третья жалобно вымаливала папиросу. «Боже ты мой, — вспомнил Павел Сергеевич, — да ведь это и есть знаменитая донская психиатрическая больница, Барочная, тринадцать, как ее тут называют, известная на весь наш Дон».