— Хозяйское место. Я сюда. — И сел на стул.

Оставшись наедине, братья пристально рассматривали друг друга и улыбались. Им было так хорошо, что слов но требовалось. Павел про себя отметил, что брат его сильно поддался времени. Зачеса у него уже не осталось совершенно, кожа за ушами стала пергаментной, как у многих пожилых людей. Несбритая щетина на щеках и подбородке отливала сединой. Будто перехватив его взгляд, Александр Сергеевич провел ладонью по подбородку, смущенно извинился:

— Уж прости меня, Павлик. Не ожидал… вот и побриться с утра не удосужился. Мы же совсем недавно этот дом приобрели. Всего за тысячу рублей — с флигельком, сараем и двором огромным. Вот и убиваем теперь все свободное время на переустройство. У меня же до этого дома никогда еще не было клочка земли собственной.

Он глядел в упор на старшего брата и про себя любовался им. Лицо у Павла было ни молодым, ни старым. Это было лицо много повидавшего на своем веку, решительного и доброго человека. Оно не отражало ни жестокости, ни властолюбия, ни стремления полюбоваться собою или тем более с намеренной иронией отнестись к окружающим. Шапка густых, зачесанных назад волос с редкими проблесками седины возвышалась над высоким лбом, еще совершенно свободным от морщин и складок. Серые с синевой глаза смотрели пытливо и прямо, губы были поджаты, отчего все лицо казалось несколько строгим. Однако, когда Павел Сергеевич улыбался, выражение строгости слетало с его лица и улыбка была обезоруживающей, смущенной, будто он за что-то извинялся перед окружающими, за какой-то поступок, ведомый лишь ему, но не другим.

— Какими же тебя ветрами в родной Новочеркасск задуло? — первым заговорил Александр Сергеевич, чтобы хоть как-то начать разговор.

Брат улыбнулся, ответил просто:

— Военными, Саша. Военными. Две недели назад получил назначение на должность командира кавполка, в здешний гарнизон, вот и прибыл.

— И две недели не заходил! — Лысая голова Александра Сергеевича укоризненно закачалась. — Нечего сказать, хорош.

— Прости меня, Саша, не сумел выкроить время. Жесткая у нас, у военных, служба.

— Помилуй бог! Умом твои слова приемлю, а сердцем нет. Понимаю, что ты теперь большой человек, командир целого полка, шутка ли сказать, и тебе было нелегко вырваться. Однако, признаюсь, я и думать не мог увидеть своего старшего брата вот в этом наряде, — кивнул он на его гимнастерку со знаками различия. — Ты же ведь старший комсостав.

— Старший, — подтвердил добродушно Павел Сергеевич.

— И, если не секрет, как же все это случилось? Помнишь, мы с тобой виделись в последний раз в Петербурге?

— Еще бы, такое не забывается, — подтвердил Павел, — тем более если родным братьям отпущено судьбой так редко встречаться. Думаешь, я забыл, как ты меня балыками и шустовским коньяком угощал? А на другой день ты на глазах великого Собинова на сцену императорского театра выходил. Я с балкона тебя слушал. Как ты прекрасно тогда юродивого в «Борисе Годунове» спел! Кто же такое может забыть, братишка! Я тогда профан профаном был. Даже что такое опера, не знал толком. Помнишь, какую тираду закатил о том, что опера — это искусство не для народа?

— А из театра в гостиницу возвратился с таким восторженным чувством, словно в раю побывал…

— Нет, — покачав головою, возразил Павел. — Для меня опера выше всякого рая показалась. И ты, Саша, совсем другим предстал в моем воображении. Я потом на каждой тумбе афиши оперных театров просматривал и все твою фамилию… нашу фамилию, Якушевых, искал.

— А теперь удивляешься, что видишь меня таким здесь? — дрогнувшим голосом спросил младший брат, и взгляды их встретились: грустный, убегающий в сторону взгляд Александра и жесткий Павла.

— Да, — подтвердил Павел сурово. — Может, я чего-то недопонимаю, но удивляюсь.

Александр Сергеевич забарабанил пальцами по письменному столу.

— Да, лучше сразу, — сказал он наконец отрывисто. — Пока мы одни.

— Говори, — придвинулся к нему Павел.

— Я потерпел жестокое поражение, дорогой братишка.

— Тебя не признали талантливым?

— Нет. Все гораздо суровее и проще. Ты помнишь последние годы жизни нашей матушки Натальи Саввишны?

— Еще бы! Как же я могу их забыть! Я ведь был постарше тебя и понимал побольше.

— Значит, ты сохранил в памяти, как она будила нас ночью своим отчаянным кашлем, таким страшным, что нам казалось, будто она вот-вот умрет? Мы становились рядом с плетеным креслом, в котором она сидела, вся желтая и обмякшая, и в один голос ревели: «Мамочка, не умирай». А кашель бил ее так, что она не могла нас утешить, сказать несколько успокаивающих слов.

— Да, брат, — вздохнул Павел Сергеевич, — бронхиальная астма — болезнь очень страшная. Исцеления от нее нет.

— Нет, — тихо согласился младший брат, и его лысая голова безвольно упала на сцепленные перед ним на зеленом сукне стола руки. — Но тебе об этом судить трудно.

— А тебе? — воскликнул Павел, пораженный внезапной догадкой. — Значит, ты…

— Да, Пашенька, да! — глухо проговорил Александр Сергеевич. — И как я рад, что тебя это миновало. Первый приступ я перенес на другой день после того, как ты меня покинул в Петербурге. Я еще не понимал, что это такое. Полагал, что уже кончаюсь. Собирался даже кричать, звать на помощь. Но хорошо, что силу в себе нашел пресечь собственное малодушие. Корчился в кашле, но в стену стучать не стал и в коридор с криком «помогите» не выбежал. Когда приступ кончился, в тот же день пошел к знаменитому врачу. Я делю всех врачей на две категории. Одни из них, златоусты, любят подсластить пилюлю, ободрить, замаскировать обман. Другие сразу говорят грубую правду. У врача, к которому я обратился, фамилия была Керн, как у возлюбленной нашего бессмертного Пушкина. Старичок немецкого происхождения осмотрел меня и долго молчал. А потом спросил, чем я занимаюсь. Узнав, что я кончаю консерваторию, грустно покачал головой: «Молодой человек, вам никогда не придется петь. У вас наследственная легочная астма в тяжелой форме». Я, растерявшись, его спросил: «Она меня задушит?» «Нет, — ответил Керн, — но петь не даст». Вот и пришлось навсегда бросить сцену и расстаться с мечтой о ней. Раздвоился я и был жестоко наказан судьбою за это. Ни знаменитого певца, ни знаменитого математика из меня не получилось.

— И оставалось третье: кипрегель, нивелир и теодолит?

— Вот именно. Как хорошо, что эти слова мои ты запомнил тогда, в Петербурге. Я произнес их случайно, а вышло, что предрек собственную судьбу.

— Стало быть, землемеришь?

— Землемерия, — вздохнул Александр Сергеевич и для чего-то расстегнул ворот сатиновой рубашки, будто ему сразу стало душно. — А после того как пятый десяток пошел, трудно уже стало по нашим донским станицам с треногой шлепать. Да плюс к тому — астма. Вот и пришлось третью профессию найти.

— Какую же, Саша?

— Педагогом я стал, Павлик. У нас, в Новочеркасске, на базе бывшего землеустроительного техникума ДЗУМТ открыли. А это знаешь, что такое? Донской землеустроительно мелиоративный техникум. Вот там я и преподаю геодезию и высшую математику. И, знаешь, увлекся. Это чем-то даже на театр похоже. Там у тебя зрительный зал, а тут аудитория. Если ты талантливый певец, ты владеешь зрительным залом, способный педагог — завоевываешь симпатии своих учеников. У меня как будто бы получается, — добавил он.

Павел тем временем рассматривал на письменном столе большую фотографию на картонной ножке. Девушка, подперев кулачком подбородок, чем-то немного рассерженная, смотрела с нее. Она очень напоминала жену брата, которая в соседней комнате гремела сейчас посудой, накрывая на стол, и еще кого-то. Не надо было рыться в памяти. Павел сразу вспомнил кого. Он долго не забывал скорбную фразу брата, промолвившего в ответ на его предположительное: «Это твоя невеста?» — «Бывшая». Теперь ему снова предстояло задать тот же самый вопрос, но Александр, угадав его намерение, неохотно проговорил:

— Ты собираешься спросить меня, кто это. Ты ведь видел этот портрет во время нашей последней встречи в Петербурге накануне моей первой и последней премьеры на оперной сцене. Это та самая Наденька.