Зеленые глаза Климова наполнились смехом:
— Начинаю чувствовать: летать хочешь.
— Догадливый, — усмехнулся Якушев.
— Ну так что же, — быстро заключил Климов. — Тогда пойдешь воздушным стрелком в звено Бакрадзе, своего старого знакомого. Ты его любишь?
— Еще бы! — воскликнул Веня. — Вместе горели, вместе лежали в госпитале.
— Остается прибавить: вместе ходили по бабам, и аттестация будет завершена, — сострил Климов.
— Не хами, — поморщился Якушев. — Баб в твоем понимании у меня не было и не будет. Была Лена одна-единственная. Погибла.
— А-а, — пробормотал Климов, — тогда извини за этот солдатский юмор. Чего так на меня вытаращился?
Сероглазое лицо Якушева озарилось улыбкой:
— До сих пор глазам своим не верю, Саша, что эта землянка, со всеми телефонами, нарами, картами, все самолетные стоянки, все технари и летчики — все это твое, раз командир полка ты… Ведь о таких и поется: «У нас героем становится любой».
— Героем, говоришь? Ну и понес… А впрочем… — Зеленые глаза Климова остро блеснули. Будто бы ненароком, словно жарко ему стало, тонкими пальцами отвел он на кожаной курточке до самого ее низа застежку «молнию», распахнул полы, и Веня увидел ордена, а над ними золотую пятиконечную звездочку. — Я ведь и так уже Герой, как видишь.
— Ой ты! — ахнул Веня. — Да за что же это тебе?
Климов расхохотался:
— Все-таки как-никак, а сто боевых вылетов за плечами, а в них всякое бывало. Ну да ладно, потом как-нибудь. Ведь это уже из области мемуаров. А мемуары после войны.
Он резко поднялся с нар, отвлеченный длинным звонком полевого телефона, берясь за черную трубку, лаконично сказал:
— Иди-ка ты теперь к Бакрадзе и доложи о своем зачислении по моему приказанию в его экипаж. Три дня на изучение оружия и кабины, два контрольных полета и — в бой.
Четыре самолета Ил-2, окрашенные в буйные зеленые весенние тона, рассекая трехлопастными винтами воздух, низко проносились над голыми полями прифронтовой зоны с поблескивающими в кюветах дорог остатками прошедшего на заре дождя. Раньше в такую пору поля орловско-курской полосы были одеты единым веселым цветом пробившихся над землей посевов, буйно-веселым, так радующим глаз. Сейчас они поражали взгляд уныло-черным своим однообразием.
Так и казалось, что кто-то снял с земли нарядное зеленое пальто и вместо него накинул другое, мрачно-серого цвета. Шла большая жестокая война, уничтожавшая в прифронтовой полосе извечный труд земледельца. Лик земли омрачали останки полусгоревших необитаемых деревень с почерневшими от пепла бревнами и сорванными крышами изб.
Вано Бакрадзе, пилотировавший на бреющем четверку «ильюшиных», запросил сидевшего в задней кабине Якушева:
— Стрелок, как идут ведомые, доложи?
— Все в порядке, командир. Идут, как на параде, который будет непременно после нашей победы.
— Короче, победитель, — прервал Бакрадзе, — это ты в своих гениальных произведениях будешь так длинно потом писать.
— Интервалы выдерживают, — поправился Веня.
— Вот так-то, — одобрил Вано. — Будь повнимательнее. Через десять минут линия фронта.
— Есть, — откликнулся воздушный стрелок.
Десять минут! Какой это все-таки еще большой срок в боевом полете. Сколько можно пережить и передумать в задней кабине «ила» воздушному стрелку за это время. Эту истину Якушев прочно усвоил еще тогда, в сорок первом, когда летал в хвостовой кабине бомбардировщика СБ. Сейчас он шел в свой первый боевой вылет на «иле». Утром на полковом построении летного состава осунувшийся от недосыпания командир полка Климов сдержанно сказал:
— Сегодня весь день будем вести только разведку. Бомбометание и атаки целей на усмотрение командиров групп. Штаб фронта постоянно требует обновлять оперативную информацию о поведении противника в прифронтовой полосе.
— Чем это вызвано, товарищ командир? — прозвучал над головами летчиков и воздушных стрелков голос лейтенанта Овчинникова, окающего, как и все волжане.
Климов вскинул зеленоватые глаза, насмешливо его осек:
— Лейтенант, вы не на нижегородской ярмарке, а в строю. Командиру вопросов не задают, пока он ставит боевую задачу.
…Сейчас машина Овчинникова шла на небольшом удалении от их «семерки». На ее зеленом борту был выведен номер «одиннадцать». Голова этого рослого лейтенанта почти доставала до потолка фонаря. Самолеты шли в правом пеленге, а пеленг — это полет уступом, при котором они идут наподобие птичьей стаи.
Вожак впереди, а за ним с определенными, ни на каких чертежах не обозначенными интервалами вся стая. И удивительно, что у ведущих птичьих стай, не имеющих ни чертежей, ни расчетных плановых таблиц, стая всегда выдерживает точные интервалы и дистанции. Одним словом, поразительно сходство птичьего мира с миром людей, поднявшихся в небо. Вот почему взяли авиаторы себе эмблемой распахнутые крылья, о которых даже в песнях поется.
Звено «ильюшиных» вел на цель Вано Бакрадзе.
Напрягая зрение, он первым обозревал горизонт. За ним следовали машины ведомых. Прифронтовая полоса надвигалась на нос кабины. Летчик хорошо видел впереди, но ничего не видел позади себя, потому что бензобак отделял его кабину от кабины воздушного стрелка.
— Как там лейтенанты? — окликнул он Якушева, имея в виду ведомых.
— Держатся как привязанные, — доложил Веня. — И Овчинников, и Воскобойников, и славный сын города Пропойска Тихон Иванов.
— Шуточки в сторону, — огрызнулся Бакрадзе, — не на вечеринку с танцами едем.
Двухместные кабины «ильюшиных», за которые они на авиационном жаргоне были прозваны «горбатыми», действительно горбились, блестя на солнце плексигласом фонарей. В передних сидели летчики, в задних — воздушные стрелки. Оттуда торчали черные стволы крупнокалиберных пулеметов. В климовском полку, чтобы поднять свой авторитет, воздушные стрелки именовали их только пушками. Но это и на самом деле соответствовало фронтовой терминологии, потому что огонь из задней кабины был настолько мощным, что редко когда «мессершмитты» или «фокке-вульфы», те самые, что раньше, зайдя в хвост, бесцеремонно расстреливали беззащитный одноместный Ил-2, подходили теперь на близкое расстояние. А сколько их, немецких истребителей, уже сгорело и ржавыми от дождей обломками осталось лежать на русской земле на всем протяжении линии фронта!
Была и еще одна особенность, которую безошибочно уловил Якушев в своих первых боевых полетах — это одиночество и какая-то давившая на психику замкнутость. Тот, кто сидел в передней кабине за штурвалом, от взлета, и до посадки, завершавшейся заруливанием в капонир, был предельно занят. Ему еле-еле хватало времени на осмотрительность и реакцию. Ведь сотни обязательных в точности своего исполнения движений надо было проделать летчику. И за приборной доской следить, и к гулу мотора постоянно прислушиваться, вести ориентировку и наблюдать за передней и боковыми сферами. А когда группа попадала под зенитный огонь, только мастерский маневр спасал в этом случае машину и экипаж.
Иное дело воздушный стрелок. В большинстве случаев напряжение приходило к нему лишь в тот момент, когда в наушниках раздавался чуть-чуть надтреснутый, искаженный эфиром голос пилота. Всего три слова и предлог «к».
— Подходим к линии фронта.
С этой секунды умирали в его сознании все посторонние мысли и только одна, острая и тревожная, заставляла шептать сухими губами, обозревая остающееся за высоким килем штурмовика голубое небо:
— Хвост… задняя полусфера… небо.
И, произнося эти слова, он словно бы самому себе отдавал приказание, в жестокую обязательность которого свято верил. Да и как можно было не верить, если мысль о постоянной возможности увидеть за хвостом своей машины тонкий силуэт заходящего в атаку «мессершмитта» уже не покидала стрелка.
Но если небо за хвостом «ильюшина» было чистым и безмятежным, то легче дышалось воздушному стрелку. Он мог немного расслабиться и помечтать, мог даже и запеть, что и делали иные собратья его по профессии до той поры, пока это не пресекалось требованием командира экипажа.