Очевидно, от этого настроение в надломленном астмой чахлом теле старого Якушева стало улучшаться. Временами останавливаясь, чтобы перевести дыхание, и, опираясь на старую, облезлую от покраски палку, без которой он теперь никогда не выходил из дома, Александр Сергеевич с ясным умилением умиротворенного человека вглядывался в застывшее над городом в сладкой истоме чистое голубое небо, озаренное неярким, но еще греющим октябрьским солнцем, и словно дремлющие под его светом облака. Откуда-то издалека наплывал мелодичный колокольный звон, и старый Якушев даже попытался, мысленно установить, в соборе или же в Александровской церкви это звонят, и, решив, что по мелодичности колокольного звона — скорее всего в соборе, лишь после этого стал продолжать свой путь к дому. Его все радовало в этот погожий день. Тем более что в правом кармане выцветшего демисезонного пальто тяжелела полученная за двое суток пайка хлеба с прибавлением по сто граммов на едока, о котором так громогласно вещали немцы и по радио и через газету «Новочеркасский вестник». «Жизнь хороша во всех своих положительных проявлениях, — философски рассуждал про себя Александр Сергеевич. — Если с утра тебя никто не обругал, это уже хорошо. Если супруга проводила на работу с ясной ободряющей улыбкой, налив перед этим стакан желудевого кофе, без сахара, но горячего, — еще лучше. Бурда не имеет значения, если ее ласковые руки для тебя вскипятили и подали на стол. Если ни один из товарищей по службе не посмотрел на тебя косо, прими и это за удачу.
А когда ты идешь домой, унося в кармане скудный паек и время от времени возвращаешься к мысли, с каким удовольствием отрежешь от него первый тонкий ломоть выпеченного из дрянной эрзац-муки с желтыми остяками хлеба, то одно предвкушение этого момента уже наполняет тебя радостью ожидания. И черт с ними, с проклятыми фашистами, присланными сюда их ненормальным фюрером, с их новым порядком и комендантским часом. Человека можно от всего отучить: и от проявления воли, и от откровенного общения со вчерашними друзьями, и от многих других радостей.
Нельзя отучить лишь от одного: от возможности размышлять о происходящем и исповедоваться перед самим собой. А раз так, то, несмотря ни на какую оккупацию, я остаюсь перед собой честным и правдивым. И перед своей Наденькой тоже».
Неожиданно за спиной Александр Сергеевич услыхал треск и нарастающий гул. Он поспешно обернулся. Пачкая голубой воздух дымками отработанной солярки, его настигала колонна немецких военных машин. На первом бронетранспортере, выкрашенном в серый пестро-лягушачий цвет, во весь рост стоял молоденький так туго перетянутый ремнем офицер, что, казалось, он вот-вот лопнет или по крайней мере задохнется от натуги. Приложив ко рту микрофон, он едва не надрывался в крике:
— Ахтунг, ахтунг! Аллес век! Освободить немедленно путь доблестным войскам армии фюрера! Все немедленно на тротуар. Никто не должен мешать нам путь.
Словно не надеясь на то, что этот приказ произведет должное впечатление на тех редких прохожих, которых можно было встретить в это время дня на Почтовой улице, он дважды, широко улыбаясь, выстрелил над головой из парабеллума. Редкие прохожие послушно разбежались по сторонам и застыли в испуганных позах.
Опираясь на палку, остановился и Александр Сергеевич, сипло дыша от наполненного выхлопами газов воздуха. Мимо него пронеслось несколько бронетранспортеров, затем легковой открытый автомобиль, в котором сидел тучный немец в военной форме, весь в Железных крестах и медалях. Под лакированным козырьком фуражки с высокой тульей Александр Сергеевич увидел широкое багровое лицо человека, с любопытством рассматривающего перед собой улицу, и подумал, что это, должно быть, какой-то важный генерал, если везут его с таким эскортом.
За легковой машиной, на небольшом удалении, проследовали двенадцать танков, размалеванных в такой же серо-лягушачий цвет, как и бронетранспортеры. Пыль, пронизанная вонью солярки, медленно оседала на мостовую.
Закашлявшийся Александр Сергеевич поднес смятый платок к губам, сплюнул клейкую слюну и, слыша свое собственное хриплое дыхание, подавленно посмотрел вслед удалявшимся немцам.
После долгой паузы он уже другой, разбитой, тяжелой походкой стал продолжать свой путь к дому. И уже померк для него ясный осенний день, которым всего несколько минут назад, всему наперекор, он так восхищался, и уже не радовался высокому голубому небу. Казалось, что и его обдали соляркой промчавшиеся фашистские танки с черными крестами на башнях. Грустным взглядом придавленного горем человека затравленно озирался Якушев вокруг. «Танки! Как много у них танков, — повторял он про себя. — А самолетов с черными крестами на крыльях. Две силы столкнулись на европейском континенте. Так неужели же наша сила слабее, и льется кровь, которой суждено пролиться даром?»
Его расслабленные, опухшие от недоедания ноги неохотно ступали по булыжной мостовой. Он вдруг остановился напротив двухэтажого, сложенного из красного кирпича многоквартирного дома, где жил Залесский, и неожиданно подумал о нем. Однажды его коллега мимоходом сказал, что теперь в этом доме поселились по соседству и староста, и лейтенант из городской комендатуры, которого ежедневно отвозит на работу и привозит с нее немецкий мотоциклист. «Вылощенный офицер, — сказал Залесский, — красавец мужчина, всегда отглажен и отутюжен, одет с иголочки, вежлив и корректен. Нет, что ни говори, но когда я смотрю на таких, всегда думаю, что именно они несут нам подлинную европейскую цивилизацию. — И будто бы случайно обмолвился: — Вы бы держались к ним поближе, Александр Сергеевич, не проиграли бы». «А я в азартные игры не играю, — буркнул тогда Якушев. — Устарел». — И ускорил шаги.
Теперь он с горечью думал: «Вот и привлекут его немцы на свою сторону за горсть сделанных из эрзац-металла пфеннигов. Как хорошо, что этот выскочка не уселся в директорское кресло!»
Ускорив шаги, Александр Сергеевич вышел на скрещение Почтовой улицы и Подтелковского проспекта. В городе это было одно из людных мест. Слева городской почтамт, со второго этажа которого и днем и вечером доносились, бывало, голоса телефонисток междугородной. «Алло, алло, дайте Киев, телефон номер…» или «Москва, третья кабина, кто просил Москву, идите в третью кабину».
Сейчас на втором этаже было пустынно и мрачно, как в склепе. Да и куда звонить, если вся донская земля теперь стонала от разрывающихся авиабомб и снарядов, если на сотни километров, что на север, что на юг, гремят канонады и невозможно пробиться сквозь них полным нежности голосам влюбленных или сугубо деловым фразам других абонентов. А вот госпиталь, что напротив телеграфа, тот мало изменился. Эвакуировали оттуда красноармейцев командиров, но койки стали прибежищем раненых немцев. Судьба словно поиздевалась над оккупантами, заставив страдать, корчиться на операционных столах, а то и умирать в палатах, откуда так недавно эвакуировали красноармейцев, защитников города, едва успевших покинуть его с последними отступающими подразделениями.
В этом месте широкий Подтелковский проспект рассекала надвое живописная аллея, протянувшаяся от собора до завода Никольского. По обе ее стороны стояли многолетние деревья в огненном осеннем убранстве, как будто хозяйка земли природа ни на что не хотела обращать внимания: ни на стоны погибающих на поле боя, ни на гул канонад и бомбежек, ни на сырые бугорки наспех вырытых солдатских могил. Залюбовавшись красотой деревьев, Якушев подумал, что для них нет тех бед, которые подстерегают человека в старости. Пока живет дерево, живет и его красота. И нет ей никакого дела до того, сколько самому дереву лет.
Накатывался очередной приступ астмы, и Александр Сергеевич, прочно опираясь на палку, долго стоял на углу Почтовой и Подтелковского в надежде, что кашель, может быть, не разразится. И он действительно на этот раз пощадил старика, будто устыдившись, что может подвергнуть мукам человека, залюбовавшегося неувядаемыми красками осени. Якушев вздохнул, стукнул палкой об асфальт, а потом с видом победителя стал переходить проспект.
