– Бабушка Броня одобрит, – сказала Ирена, критически осматривая лукошко, – а ты, наверное, Виктор, устал?

– Признаться, да, – улыбнулся капитан. – Я, как видишь, с этой палкой все-таки прыгаю, как старый козел, а не молодой олененок.

Он тяжело опустился на землю и вытянул больную ногу. Ирена бросила на мшистую поляну белый водонепроницаемый плащик и опустилась на него. Сосредоточенно оглядев свои подогнутые ноги, она обнаружила на юбке небольшую дырку и сокрушенно покачала головой.

Пошарив в кармане плаща, достала иголку с ниткой и, отвернувшись от Большакова, стала штопать. Она сидела на пригорке, густо поросшем сухим мягким мхом, спиной прислонившись к белому березовому стволу. Солнце целовало ее голые розоватые колени. Откусывая нитку, Ирена обратилась к нему:

– О чем задумался, Виктор… победитель?

Он посмотрел на одежду с чужого плеча, которую носил, и горько махнул рукой:

– Да уж какой там победитель.

– А о чем ты думаешь?

– Так, ни о чем, – сбивчиво произнес он, продолжая на нее глядеть. До сих пор не мог он понять, как могла эта худенькая и хрупкая, созданная для домашнего уюта полька броситься его спасать, все позабыв, когда поблизости были немцы, как она сумела тащить его, тяжелого и бессильного, по лесу.

В синем теплом воздухе плавали тонкие паутинки бабьего лета. Как серпантином обвили они ее колени.

– Виктор, – позвала его Ирена, – у тебя руки твердые?

Он вытянул перед собой широкие ладони, озадаченно на них посмотрел.

– Да вроде.

– Так помоги мне, продень нитку в ушко иголки. Посмотрю, как это у тебя получится, – дразня, сказала она, и не было на ее лице усмешки, только лучики морщин в уголках рта дрогнули. Виктор придвинулся, взял у нее из рук иголку с ниткой. Днем он еще ни разу не видел Ирену так близко. Чуть побледневшее свежее лицо волновалось от ожидания. Испуганными и ласковыми были зовущие глаза. Он никогда не мог бы и подумать, что на ее щеках столько мелких добрых веснушек, почти незаметных издали.

– Ты чего так смотришь, Виктор? – пересохшим голосом спросила Ирена.

Лес шумел над их головами целым оркестром. Дубы били в литавры. Нежные березы пели, как флейты. Тонкими скрипками скрипели осины. Лес пел им гимн. Иголка и нитка выпали из рук обомлевшего Виктора. Золотистые от солнца волосы Ирены рассыпались по мягкой моховой подушке. Широко раскрытыми затуманенными глазами видела Ирена его, и яркий незабываемый лес, и острое солнце в просветах меж березовыми и сосновыми ветвями, и шелковое небо, голубевшее сквозь листву, вызванивающую колокольчиками под ветром. Виктор склонился над нею и встретил зовущие, ожидающие глаза.

– Ирена, судьба моя, – прошептал Виктор.

…Потом они шли назад к избушке лесничего, но шли уже совсем не так, как сюда. Они поминутно останавливались, вглядывались друг в друга, словно впервые виделись и хотели навсегда запомнить каждую черточку на лицах. На глазах у Виктора она расцвела и ясной, доброй, необыкновенно счастливой улыбкой, и невесть откуда пробудившимся у нее грудным певучим голосом.

Что с ней произошло, с этой Иреной? Она попросила его присесть отдохнуть и сама села рядом, долго гладила его непокрытую голову. И Виктор тоже захмелел от этого неожиданного счастья. Лишь на мгновение в разгоряченном мозгу бледной тенью проплыла беленькая Аллочка. Он сразу же помрачнел, и это не укрылось от проницательной польки.

– Ты о жене вспомнил, Виктор? Жалкуешь? Не надо. Жена твоя далеко, она ничего не узнает.

– По-моему, я все должен буду ей рассказать, – вспыхнул он.

– Зачем? – покачала полька головой и жалостливо, как непонимающему, улыбнулась. Сняв белую пряжку, она расчесывала пышные волосы, и они опять становились похожими на крылья: – Иная честность в сто раз хуже жестокости. Ну чего ты добьешься, если расскажешь? Себе жизнь испортишь, жене испортишь. А жизнь у нас и без того не сладкая.

Обхватив Виктора за шею, она стыдливо прятала у него на груди свое лицо.

– Я рада, что ты со мной счастлив. Только счастье у нас с тобой больно коротенькое. Вот уйдешь за линию фронта и – прощай навсегда, Ирена. Ты же не можешь взять меня с собой на всю жизнь. Ты советский, Виктор, я – полька.

– После войны поляки и русские станут самыми большими друзьями, – горячо воскликнул Большаков, – разве ты этого не понимаешь? Придет время, когда мы станем ездить друг к другу в гости.

– И я в это верю, Виктор, – обрадованно закивала она, – но я – полька, и родина моя здесь. Земля моя под ногами моими, и по ней мне ходить.

Они возвратились к избушке лесничего уже под вечер. Издали до Большакова донеслось конское ржание, и на подворье он увидел распряженную пролетку.

– Там кто-то есть, – забеспокоился Виктор.

Ирена, стягивая на затылке волосы белой пряжкой, спокойно пояснила:

– Это дедушка Збышек.

– Ты уверена? А вдруг не он?

– Он, Виктор, – улыбнулась Ирена. – Когда мы уходили в лес, я с бабушкой Броней уговорилась. Если все хорошо и приехал дедушка Збышек, она вывешивает на подоконнике полотенце с красными петухами. Посмотри.

Большаков глянул на избу и действительно увидел раскрытое окошко и на подоконнике рушник с красной вышивкой.

– Ты находчивая, Ирена.

– Есть немножко, – закивала она головой. – По-иному нельзя, – и, лукаво засмеявшись, прибавила: – Не будешь находчивой, не будет счастья.

Вопреки ожиданиям Большакова, дедушка Збышек оказался мало похож на расслабленную поседевшую бабушку Броню. Виктор собирался увидеть дряхлеющего старца со слезящимися глазами и блеклым взглядом и был невероятно удивлен, когда из-за стола ему навстречу поднялся высокий, осанистый старик с бородой и белыми распушенными усами и протянул огромную ладонь для рукопожатия. Ирену он запросто расцеловал в обе щеки и той же ладонью, как маленькую, погладил по голове.

– Нельзя молодых посылать по грибы одних, – хитровато подмигнул он Виктору, произнося все это по-русски, – долго ходят, бардзо долго. Дай-ка лукошко, Ирена.

Он запустил в лукошко толстые, как разваренные сосиски, пальцы, быстро переворошил грибы, бормоча под нос:

– Лисички, подберезовики, белый. Да, могли бы и получше собрать, если бы не отвлекались.

Был он в высоких болотных сапогах с отвернутыми голенищами и в теплой суконной поддевке. Сапоги густо пахли дегтем. В углу стояла снятая с плеча трехлинейка.

– Вы по-русски можете? – сощурился Виктор. – Откуда же? Ну Ирена – та в Варшаве изучала наш язык, а вы?

– А я в лесу, – гулко расхохотался дедушка Збышек, – ведь с кем поведешься, от того и наберешься, – я, страшно довольный, похлопал летчика по спине. Очень сильная была у него рука. – Что, милый, съел? – сказал он, любуясь его замешательством. – Мы так зробимы: пока бабушка с Иреной будут готовить, выйдем на крылечко и потолкуем.

Под его сапогами ступеньки деревянного крыльца отчаянно взвыли. Большаков, ковыляя, сошел следом. На подворье пахло навозом. Распряженные лошади хрустко жевали сено. Были они гладкие и незаморенные, и Виктор подумал, как это старик сумел утаить их от немцев. Таких бы для армейских нужд гитлеровцы обязательно должны были забрать. Серые, не по годам зоркие глаза старика с пытливым вниманием рассматривали прихрамывающего капитана.

– А что, – опросил он с задором, – такая одевка похуже, чем комбинезон летчика?

–: Вроде да, – уклончиво ответил Виктор.

– Ну вот что, гвардии капитан Большаков, – неожиданно выпалил дедушка Збышек, – так, кажется, ваша фамилия?

Виктор настороженно промолчал. Старик достал из кармана синий сатиновый платок, развернул его и гулко высморкался.

– Добже, – продолжал он, – не буду тебя, сынок, пытать неизвестностью. Я действительно из леса. Из какого – сказать пока не могу. Большое тебе от всех честных поляков спасибо за то, что не промахнулся в ту ночь над Познанью, – он торжественно поклонился. – Ты небось и не знаешь, что немцы по всей Познани расклеили листовки и в них за выдачу совецкого летника сулили пятьдесят тысенц злотых.