Но рядом с благоговением и любовью к отцу что-то еще шевельнулось в его груди, словно проснувшаяся змея. Умей он тогда, как умел сейчас, называть неназываемое, видеть невидимое, он сказал бы, что то была змея отчаяния. Но он тут же загнал ее во тьму.

Откуда ему было знать тогда, что познания, даже самые обширные, если нет в сердце любви к людям, бесполезны, мало того, отвратительны. И чем эти знания больше, тем страшнее.

Во все времена стремятся люди проникнуть в скрытое за завесой времени, по сущему угадать будущее. И чем меньше знают они о мире, тем сильней нуждаются в освящении своих знаний отчужденным от них высшим авторитетом.

Можно себе представить, как должны были потрясать предсказания Бахааддина Веледа, особенно после того, как через год с небольшим они осуществились, людей религиозного сознания, конечно же, приписавших силу его прозрения божественному откровению. Но и сам Султан Улемов Балха, как большинство деятелей его времени, отнюдь не приписывал себе самому способности провидения.

Он был человеком своего времени и мыслил его категориями, а категории эти были теологическими.

За преступлением этических норм неизменно должна была следовать кара. А для осведомленного и образованного человека, каким был Бахааддин Велед, угадать, откуда может последовать возмездие, не составляло большого труда.

В ту самую пятницу, в конце 1219 года, когда Султан Улемов с мимбара соборной мечети в Балхе произносил свою последнюю проповедь, десятки тысяч монгольских всадников уже подступали к злосчастному Отрару. Переправившись на кожаных, надутых воздухом бурдюках через реки, в легких панцирях из буйволиной кожи поскакали они под командой сына Чингисхана Джучи вниз по Сырдарье, а сам Чингис с главными силами пересек скованную холодом песчаную пустыню и, громя на пути города, пошел на Бухару. Толпы людей, испуганных слухами о нашествии, побрели по дорогам на запад мусульманского мира. И если не знал еще Султан Улемов, как орды Чингисхана, не связанные нормами религий, возвещавших бессмертие души, а подчинявшиеся лишь повелениям своего вождя и обычному праву идолопоклонников, расправлялись с завоеванными мусульманскими городами, то он мог себе легко это представить по рассказам купцов, посетивших Китай после монгольского завоевания. Рассказы эти краем уха слышали и сыновья Султана Улемов.

Захватив город, монголы обычно приказывали жителям выйти за его стены в поле. Предав город грабежу, а если он оказывал сопротивление, то и стерев его с лица земли, они отбирали ремесленников, молодых женщин и уводили их в рабство. Остальных избивали. Выстроив в ряды. По головам. Тяжелыми игольчатыми булавами.

Мусульманские купцы рассказывали, что земли Китая, по которым, как бич божий, прошел Чингис, напоминали пустыню. Почва сделалась рыхлой от человечьего жира, от трупного смрада спирало дыхание. У ворот самого Пекина видели они горы костей. Им рассказали, что при взятии города шестьдесят тысяч китайских девиц бросились со стен, дабы не попасть в руки завоевателей…

Неужели и женщин Балха ждет такая судьба? За что? Почему должны они столь страшно поплатиться за преступления шаха и его духовных наставников, которых и в лицо-то не видели? Если каждому воздается по его намерениям и делам, то в чем провинилась ласковая и благочестивая сестра его Фатима-хатун, которая недавно вышла замуж, затяжелела и потому не может ехать с ними? Или десятилетняя, с круглым, как луна, личиком Гаухер, дочь соседа и отцовского мюрида?

Не в силах найти ответ на эти вопросы, двенадцатилетний Джалалиддин впервые ощутил в себе возмущение и гнев. Но против кого? Против шаха, против судьбы или, может, против отца, предсказавшего гибель безвинных душ?

В смятении повернулся сын славнейшего проповедника Балха лицом туда, где была Мекка, пал на колени, воздел руки к лицу и совершил подряд три ракята покаянного намаза, как учил их с братом неистовый наставник Сеид Бурханаддин в случаях богохульственных сомнений во всеблагости и милосердии аллаха. Но облегчения не было. Смущавшие душу грозные видения не отступали.

Когда средь них вновь промелькнуло детское личико Гаухер, он вспомнил, что ее отец, самаркандский торговец Шарафаддин Лала, переселившийся в Балх ради своего шейха Султана Улемов, сказал недавно, что не отпустит подол учителя и последует за ним хоть на край света. Значит, и Гаухер поедет с ними. И эта мысль почему-то немного утешила его, будто он сам, своими руками спас от гибели бесценное сокровище, которое, стань оно прахом, никогда больше не явится миру.

Он поднялся с колен.

Он видел Гаухер всего несколько раз и то мельком, не сказал ей и трех слов. Отчего же в минуту ужаса перед его мысленным взором с такой ясностью возникло ее лунное личико с круглыми черными глазами, смотревшими ему прямо в душу? Когда успели они врезаться ему в память?..

Вспомнив, он залился краской.

То было года два назад, в благословенную пятницу — благословенную, ибо сей день был свободен от арабской грамматики, толкований Корана и прочих премудростей, коим обучал их с братом Сеид Бурханаддин. Хотя ученье давалось Джалалиддину без труда, он предпочитал посидеть наедине с книгой стихов, в тени навеса на крыше отцовского дома.

Под вечер, как обычно, к ним на крышу явились сверстники — сыновья отцовских мюридов, соседские мальчишки. Чинно, как положено хозяевам, встретив с братом гостей и усадив их на подушках, Джалалиддин выбрал сына ткача Синана и удалился с ним под навес играть в шахматы, предоставив остальным глазеть на прохожих, судачить, стучать костяшками нардов, меряться силой.

Не успели они развернуть строй фигур, как на улице послышался бой барабанов. Мальчишки сгрудились у края крыши.

К закатным воротам двигался набранный городом разношерстный отряд. Впереди тюркские всадники на чалых конях. За ними, подоткнув полы стеганых халатов, пешие воины с грубыми копьями и ножами у пояса, пожилые и молодые, кипчаки, таджики, хорезмийцы и гератцы. Отряд возглавлял сотник на породистом гнедом жеребце в высокой чалме со свисающим на левое ухо свободным концом, сквозная борода разметана ветром по дорогому яркому халату.

Мальчики слышали от отцов, что отряд должен присоединиться к тому самому нечестивому походу против халифа, который затеял хорезмшах, но невольно залюбовались сверканием темляков, блеском камней на рукояти заткнутого за пояс сотника ятагана, статью резвых коней.

Когда стук барабанов стих за стенами города и снова зашумела жавшаяся к домам толпа, сын законоведа-факиха Масуд принялся рассказывать о встрече хорезмшаха с великим шейхом Сухраварди, присланным с посольством от багдадского халифа, встрече, которая послужила якобы поводом для похода.

Шах, мол, заставил шейха долго стоять во дворе, а когда тот наконец вошел, то даже не предложил ему сесть, что было не только явным оскорблением его звания, но и знаком пренебрежения к личным достоинствам. Шейх Сухраварди испросил позволения привести хадис пророка. Хорезмшах согласился и, как того требовал обычай, опустился для слушания хадиса на колени. Смысл его сводился к тому, что пророк предостерегает правоверных от причинения вреда дому Аббаса, к которому принадлежал и халиф Насир.

Поднявшись с коленей, шах Мухаммад ничем не выдал своей ярости. «Я — тюрок и плохо разумею по-арабски, — ответил он, — но смысл хадиса, приведенного тобою, я понял. Ни в намерениях, ни в делах моих не было зла на потомков Аббаса. Меж тем доподлинно известно мне, что сам повелитель правоверных многих из них содержит в темницах, где плодятся они и множатся. А посему с большей пользой прочел бы ты сей хадис по возвращении пославшему тебя». Ответ был не лишен остроумия, ибо халиф Насир стоил хорезмшаха Мухаммада: он был так же неразборчив в средствах и предпочитал держать претендентов на престол под замком.

Подражая седобородым улемам, мальчики важно заспорили, имеет ли право халиф для пользы всей общины сажать в темницу мусульманина, тем более если он принадлежит к семье Аббаса, над коей простерлась тень благословения пророка. Спор затянулся, ибо все их доводы были подслушаны в разговорах старших, а своих не было.