С этим решением Аленин вернулся к Мойсею. Старик с нетерпением поджидал его и встретил у порога мыльни. Прежде чем увидеться с Матвеем Парменычем, которого Мойсей перенес в мыльню, Аленин, не входя, наскоро поведал Мойсею придуманный способ спасения Наташи. При Матвее Парменыче он говорить об этом не хотел, боясь, что старик даже ради спасения дочери не поступится своими убеждениями и решительно отклонит посредничество Паука.

Мойсей покачал головой.

— Попытаться, понятно, можно, — сказал он. — На деньги Паук действительно бы позарился. Да ведь в Москве-то его нет.

— Как нет? Где ж он? — теряя надежду, испуганно спросил Аленин.

— Пес его знает! — пожал плечами Мойсей. — Знаю, подослан он был Цыплятевым к Прокопию Петровичу в Рязань ради подлого дела. Говорил Матвей Парменыч, будто Прокопий Петрович в том темном деле уличил его, пытал и в тюрьму посадил. Да, давно то было. Месяца два назад. А куда он после делся, да и жив ли еще — про то не знаю.

И Мойсей рассказал Аленину, что знал насчет отправки Паука в Рязань.

— Ладно, — решил Аленин, — завтра же узнаю у рязанского воеводы насчет Паука. Авось сыщется. Коли не сыщется, другого помощника найду. Так ли, сяк ли, а спасу Наталью Матвеевну!

— Это как Бог даст! — вздохнул Мойсей. — А покуда как с Матвеем-то Парменычем нам быть? Негоже его здесь оставлять. Поляки своего добьются. Убьют.

— Отвезти бы куда.

— Куда ж отвезти? В вотчину? Не поедет боярин от Натальи Матвеевны далеко из Москвы. Опять же хвор и путь дальний. Разве вот к отцу Авраамию в лавру? Друг он боярину, утешит в горести, совет, пожалуй, подаст. Постарайся уж, Дмитрий Ипатыч, пособи довезти. Дело нелегкое, а все попытаться можно. Ступай к Матвею Парменычу, ждет он тебя, надоумь его к Троице поехать.

Эту мысль Аленин одобрил. Осуществить поездку с больным боярином в Троице-Сергиевскую лавру, тайком от поляков выбраться из Москвы, конечно, было трудно при сложившихся обстоятельствах. Но Аленин решил во что бы то ни стало спасти Матвея Парменыча, если у него хватит сил, чтобы отправиться в путь.

Он прошел к Матвею Парменычу. Боярин с повязанной мокрой тряпкой головой лежал на лавке. Хотя он и пришел в сознание, но был еще слаб и еле говорил. Аленин стал его утешать, высказал твердую уверенность в возможности спасения Наташи.

Но старик не нуждался в утешениях. Он давно был готов терпеть беды и шел на них, смотрел на свое несчастье как на испытание и безропотно нес крест свой.

В возможность спасения Наташи он не поверил, но и возражать не стал.

— Да будет воля Господня, — слабо вздымая руки, кротко ответил он, выслушав Аленина. — Ради спасения Москвы потерплю до конца. Об одном молю Бога — послал бы смерть Наташе, избавил бы ее от поругания. Но… да будет Его святая воля!..

Аленин предложил переехать в Троице-Сергиевскую лавру. Он опасался, что Матвей Парменыч и мысли не допустит о своем спасении. Но он ошибся: старик даже оживился при этом предложении. Как ни был он истерзан душевно и разбит телесно, в нем не только не угасла, но сильнее возросла решимость бороться до конца с поляками. В Москве деятельность свою он пока ни в чем не мог больше проявить. В лавре вместе с другом Авраамием Палицыным и новым стойким борцом за православное дело архимандритом Дионисием, готовившимся заменить обессиленного частыми заточениями и всячески стесненного поляками патриарха, — там Матвей Парменыч мог вновь взяться за плодотворную святую работу. И эта мысль вдохновила его, утешила в новом испытании потери дочери.

Он охотно дал согласие на попытку бежать в лавру.

Со времени рокового вечера в Калуге, когда Марина убежала, заперев Аленина на ключ, Дмитрий в течение почти трех месяцев продолжал оставаться рядом, проклиная и ее и себя. Потом он послушно последовал за нею в Коломну, а затем и в Тулу. Так ее уловка оказалась еще раз действенной, но ненадолго.

Если бы обстоятельства государственной жизни продолжали оставаться прежними, то есть если бы поляки продолжали владычествовать, а москвитяне — покорно признавать их владычество, если бы Московскую землю не всколыхнул взрыв единодушного желания свергнуть иноземцев, чтобы избрать законного государя, — череда беспросветной жизни продолжала бы тянуться и он не в силах был бы избавиться от влияния Марины. Но когда пришла весть о том, что русский народ поднимается на защиту Москвы, перед Алениным встала вполне определенная цель, какой раньше не было: примкнуть к освободителям Москвы и честной, боевой службой искупить грех измены. Даже атаман Заруцкий решил встать против поляков и идти на выручку Москвы. Хотя в искренность этого решения Аленин не верил, зная, что Марина с Заруцким решили посадить на престол «царевича Ивана», но с уходом атамана Аленин не мог больше сидеть сложа руки. Марина об отъезде его и слышать не хотела: приказала ему остаться в Туле под тем предлогом, что с уходом Заруцкого она останется здесь одинокой и беззащитной.

Но на этот раз решение Аленина было окончательным. Он видел вокруг себя спешные приготовления к походу и не мог остаться безучастным. Решение воевать против врагов родины было непреклонно. Незаметно для окружающих Дмитрий стал готовиться к отъезду в Москву: привел в порядок ратные доспехи, незаметно, по отдельным предметам, вывез вооружение за пределы города, спрятал их в большом дупле старого дуба и стал ждать выступления тульской рати, чтобы в тот же день бежать.

Наконец на заре первого дня Светлого Христова Воскресения Заруцкий выступил в поход. Аленин наблюдал из открытого окна своей горницы нежное прощание с ним Марины. Она велела подать себе коня, чтобы верхом проводить его за границу города. Он услышал это приказание. Удобное время для него неожиданно настало. Выждав ухода рати и отъезда Марины, он побежал на конюшню, наскоро оседлал коня, ответив на пытливые расспросы начальника стражи Марины, которому было приказано наблюдать за Алениным, что он проспал отъезд Заруцкого и Марины, теперь спохватился и хочет их проводить, и уехал налегке, без доспехов, окончательно усыпив бдительность охраны. Но, отъехав от дома, он свернул в противоположную сторону от направления Заруцкого, что было духу погнал коня, захватил по дороге из потайного места доспехи и помчался к Москве.

Вернувшись домой, Марина, не подозревая о бегстве своего верного «хлопчика», прошла к «царевичу Ивану», видела, как он встал, затем занялась новым нарядом, которым она хотела поразить и очаровать в этот день послушного «хлопчика», удивилась, что он долго не идет, подумала, что проспал, написала несколько строк, сбегала сама к его горнице, просунула записку под дверь с таким расчетом, чтобы он увидел ее, как только встанет, и стала с нетерпением ждать.

Но «хлопчик» не приходил. Тогда Марина приказала Варве оседлать двух коней, наведаться к «хлопчику» и сказать, что «государыня» ждет его для прогулки верхом. Варва послала на конюшню слугу, который, вернувшись, доложил, что Аленин утром уехал проводить войско и не возвращался. Встревоженная этим известием, Варва побежала в горницу к Аленину, постучала, не получив ответа, открыла дверь — горница была пуста, и на полу ее лежала нераспечатанная записка. Варва раскрыла ее, узнала почерк Марины и не смогла преодолеть искушения потешить свое любопытство.

Прочитав записку, «охмистерина» ухмыльнулась, повздыхала над ветреностью своей госпожи, положила записку на место и пошла доложить, что «хлопчик» отсутствует. Марина побледнела, догадалась, разгневалась, послала в разные концы за ним погоню, но «хлопчика» давно уже и след простыл. Он успел проселочными дорогами обогнать выступившую в поход рать и, счастливый от сознания достигнутой наконец свободы, мчался во всю прыть к Москве. Вслед ему неслись из города ликующие звуки пасхального перезвона и в лад колоколам ликовала одержанной победе воскресшая душа его. От греха, оставленного позади, он в день Воскресения Христова мчался в светлую даль новой, честной жизни.