А молодой поп, взбешенный до неприличия, ничего более умного придумать не мог, как броситься вдогонку. Перед этим он, правда, пытался поднять стражников, но те бегать отказались. У них был свой расчет: выпытать, кто таков этот лив, где живет, сообщить своему главарю о случившемся бунте, вооружиться и пойти всем скопом, чтоб взять преступника под стражу до суда. Ну и побить его, как следует. На суде не обязательно здоровым быть, все равно потом тому помирать. А не найдут виновника, имущество возьмут, жену под стражу, детей – сам придет, как миленький.

Поп терять время не мог, он забежал в церковь, схватил топор и побежал в погоню. Куда бежать – он знал не особо, но, обладая пылким воображением, предположил: «В лес!» До леса по кратчайшему пути священник добежал быстро, но тот оказался не прозрачным, а темным и непролазным. Поплутав немного среди берез и осин, чуть не заблудившись, пришлось ему признать, что эдак запросто можно пропасть и самому, если ринуться в чащу сломя голову. Тогда поп залез на самое высокое дерево, что отыскал поблизости, то есть сосну, перепачкался смолой и окинул взором пространство. Сразу же закружилась голова, и стало очевидно, что дерево это качается от ветра, как былинка в поле. Ни лива, ни следа не видать, только тошнить хочется.

– Проклинаю тебя, лив! – закричал он, задрав голову к небу. – Проклина-юууууу!

Былая еда полетела к земле, но застряла на разлапистых сучьях на радость муравьям, мухам и прочей дряни.

– Уууу, – услышал иконописец, догадавшись, что это человеческий голос. Удивившись, что так скоро за ним снарядили погоню, он припустил еще быстрее.

Поп же вернулся к тому месту, откуда выбежал к лесу и внезапно обнаружил след. Скорее всего, его оставил проклятый лив, когда перепрыгивал плетень. Он прошел, было, мимо, но внезапная мысль обожгла душу, заставив одновременно покрыться холодным потом от ужаса и скривить губы в злорадной и мстительной улыбке.

– Ну что же, лив, – прошептал поп. – Думаешь, не достану тебя? Однако не только молитвам и псалмам обучены. Можем кое-что поинтереснее, можем.

Он аккуратно очистил след от нанесенных ветром былинок, приблудившегося жучка и даже выдул невидимую простым глазом пыль. Потом аккуратно ограничил отпечаток ноги самым углом лезвия топора, как бы изолировав от всей остальной земли, прикрыл его ладонями и, закрыв глаза, зашептал что-то непонятное. Будучи в Ватикане ему как-то довелось присутствовать на разудалой оргии, где Папа, опьянев не только от вина, но и от возможности безнаказанно возносить хвалу Сатане, брызгал слюной и провозглашал себя сыном божьим и братом дьявольским. Они глумились над Константиновой Библией и кривлялись перед алтарем, теряя человеческое лицо, и начинало казаться, что вместе с отблесками пламени рядом дергаются и ломаются в диком танце юркие и опасные существа. Это было прекрасно, это было незабываемо, это было неповторимо, это была тайна каждого посвященного слуги Бога. Это была власть над Миром.

Поп шептал странные слова и чувствовал, как наполняется такой мощью, что хотелось сбросить всю одежду, чтобы дать каждой клетке своего начинающего грузнеть тела возможность исторгнуть из себя Силу.

Однако вместо этого он схватил топор и вонзил его по самую рукоять в странно и неестественно выделяющийся на фоне все прочей земли след лива.

– Проклинаю, проклинаю, проклинаю, – прокричал он диким шепотом.

И отвалился назад, навзничь, словно донельзя обессиленный. Да так оно и было, наверно.

Почти в это же самое время лив мчался, пока еще не совсем отключившись от действительности. Он внутренне усмехался: придется бежать из села Каратаева («karata» – убегать, по-фински, примечание автора). Он не оглядывался назад, однако был уверен, что пока один.

Но что-то неведомое и злое настигло его, облетело вокруг, обдав ледяным ветром и, вдруг, ударило под левую лопатку. На миг сердце сжалось в захвате стылого ужаса, но вскоре все прошло, будто и не бывало. Лив продолжал бежать, что было сил.

«Презирать счастье легче, когда дело идет о счастье других людей, чем о своем собственном. Обычно заменой счастью служит некоторая форма героизма. Это дает бессознательный выход стремлению к власти и доставляет многочисленные оправдания жестокости (Рассел Бертран «История западной философии», примечание автора)», – чужая мысль порхнула бабочкой, когда он в последний раз вспомнил про молодого бесноватого попа.

Но скоро все мысли растворились, оставив одну: быстрее! Нельзя было отвлекаться ни на что, впереди предстояло сделать еще слишком много дел.

Лето пролетало быстро, впрочем, как и зима. Весна и осень здорово напрягали, поэтому тянулись долго и, порой, заставляли мучиться. Сырость и распутица – не самое приятное воздействие природы на живые организмы. Если от первой делалось холодно телу и неуютно душе, когда промозглость пробирала до костей, то воздействие второй ограничивало свободу, по крайней мере, свободу передвижения.

С самого младенчества Илейко прекратил плакать прилюдно, с того момента, как начал себя осознавать. Не всегда, конечно, это удавалось. Трудно сдерживать слезы, если мама гладит тебя по голове, отвернувшись при этом в сторону. Но ее жалость проявляется в судорожных всхлипах, нет-нет, да и вырывающихся из материнской груди. И тогда приходилось кусать губы, чтоб не разрыдаться. Но слезы текут, и предательский насморк ничем не унять. Мать беззвучно рыдала, и также беззвучно плакал Илейко. Бывало, особенно в раннем детстве.

Только отец никогда не выказывал жалости. Общался, как и с остальными детишками: двумя братьями и четырьмя сёстрами Илейки. И поощрял, и даже наказывал по всей строгости. От этого было легко, потому что хотя бы так он равнялся всем остальным.

Деревня Вайкойла, где стоял дом родителей, тянулась по берегам неширокой реки Седокса. Дворов было немного, поэтому все жители, вроде бы, знали друг друга. Но совсем недалеко от Вайкойлы высилась крепостная стена Олонца, да и разных прочих деревень по берегам рек Олонка и Мегрега было предостаточно. Седокса как раз и впадала в Олонку ниже по течению. А та, в свою очередь, несла свои прозрачные воды в Ладогу.

Семья Илейки была когда-то коренной в этих местах, но однажды наступил некоторый перерыв в этой постоянной оседлости. Жили они в доме прадеда, дед же пребывал в Виелярви (Ведлозере, примечание автора), что располагалось как раз между двумя великими озерами: Онегой и Ладогой. Ушел он в свое время из-под родительской опеки.

Отец, решившись жить самостоятельно, вернулся к родным истокам, отремонтировал дом, женился и зажил, в труде и заботах строя свое семейное счастье. Был он самым младшим в семье деда, своего родителя.

Друзей у Илейки в Вайкойле не было, врагов тоже. Иногда заходили путники, зачастую совсем незнакомые, они приносили новости, изредка даже оставляли бесценную редкость: книги. Еще совсем мальчишкой, Илейко выучился грамоте. Ничто не отвлекало от учебы, поэтому отец диву давался, как легко и быстро сын освоил, практически самостоятельно, способность читать буквы и складывать их в слова.

Книг было мало, одна из них – тощая Библия, в которой пересказывались древние руны «Калевалы», зачастую с искажениями. Так рассказал путник, следующий на поклон к Андрусовскому кресту. Потому он и отдал эту книжицу с непонятными знаками – все равно не было человека, способного прочитать неведомые буквы.

А Илейко мог: собрав вокруг себя младших сестер и братишек, он водил пальцем по неровностям страниц и, вглядываясь в загадочную вязь, выдавал рассказы про мудрого Вяйнемёйнена, бесстыдного, но незлого Каукомиели и храброго Илмарийнена. Дети слушали, открыв рты и замирали, когда чтец с хрустом переворачивал страницы. Этот хруст приводил их в трепет.

А «Калевалу» никто в письменном виде не видел, может быть, руны ее и были нанесены где-то на каменные скрижали, но об этом на берегах Седоксы не слышали. Отец говорил, что все дело в том, что история «Калевалы» до сих пор продолжается, поэтому легче передавать ее из уст в уста, постоянно дополняя.