— Готовить информацию для американцев будет нетрудно, — говорил Гриньох Ильчишину перед вылетом. — Кто может проверить точность данных? Уверяю тебя, разведка лишена таких возможностей.

И все-таки эмиссар боялся переборщить, поэтому в первом сообщении ограничился только тем, что требовали от него руководители.

После минутного колебания Ильчишин сложил вчетверо бумажку, спрятал ее в карман, растормошил радиста и приказал:

— А ну, вставай, лентяй.

Над лесом разливалась золотая каемка рассвета, когда Ильчишин и Орех вернулись после первой радиопередачи. Оба были возбуждены, раскраснелись от быстрой ходьбы.

По тому, как нервничал эмиссар, Мамчур догадался: Ильчишин получил выговор. За что? За долгое молчание? Или, может, за вынужденную бездеятельность?

Орех, позавтракав вместе со всеми, завалился спать и, когда вошел Песня, досматривал прерванный сон. Ильчишин что-то писал в своем блокноте.

— Ну как, связался? — поинтересовался Песня и, не ожидая ответа, спросил: — Сколько длился сеанс?

— Минут пятнадцать, — сказал Ильчишин. — Как думаешь, запеленговали станции перехвата нашу рацию?

— Все может быть. Откуда ты вел передачу?

— Отошли мы с Орехом километров на шесть-семь от бункера. Перебрались через ручей к крутому обрыву. Туда и забросили антенну.

— А как слышимость?

— Так себе. Пришлось пробовать на разных диапазонах.

— Что же дальше?

— Ничего особенного. Поболтали немного, собрали причиндалы и навострили лыжи.

— Как приняли в Мюнхене твое сообщение?

— Кто знает, наверное, обрадовались. Но, сам понимаешь, много чего в том сообщении сказано авансом. А если откровенно, то дела плохи: будут ругать за пассивность. И справедливо. Я не раз говорил тебе, что время бы заняться делом.

— Как бы не так, — раздраженно кинул Песня. — Кто-то один завалится, и все мы, как есть, попадем в лапы чекистов. Будь уверен, органы надлежащим образом оценят твои связи с Мюнхеном.

— Послушай-ка, друже, — твердо сказал Ильчишин. — Напомню тебе одну старую, как мир, истину: кто не рискует, тот ничего не получает. А ты рано или поздно попадешь за границу. Так позаботился бы о своей судьбе еще здесь, на Украине. Эх, друже, — добавил он с досадой, — пренебрегаешь распоряжениями организации так, будто не знаешь последних указаний.

— Каких? — переспросил Песня.

— Я имею в виду приказ ликвидировать всех ненадежных.

— А если конкретно?

Ильчишин отвел Песню в сторону и объяснил шепотом:

— Ну, хотя бы тех, кто здесь скрывается. Ты им всем доверяешь?

— Это все равно, если бы я спросил у тебя: веришь тому, кто прибыл с тобой? Так как, веришь Ореху?

— Видишь, люди проверяются в сложных условиях. Для радиста наступили тяжелые времена, и настроение у него, кажется, переменилось. Для большей верности я переселил его к себе. Пока что Орех мне нужен.

— Я тоже не могу обойтись без моих людей. За границей вам легко было давать указания о ликвидации ненадежных. И к чему это привело? Не доверяя друг другу и спасая собственную жизнь, каждый член УПА старался расправиться с возможным своим убийцей. Вот тебе и чистка! Понимаешь, подполье перебило, перевешало много своих людей. Остались мы с тобой без войска. Горько, но факт: мы уже не способны оказывать сопротивление Советской власти.

— Даже когда нет войска, сопротивляться необходимо. Надо менять тактику и готовить надежные кадры. Главное, чтобы эхо от каждой диверсии доходило до Запада. Добиться успеха мы сможем только тогда, когда ликвидируем всех ненадежных. Самых преданных националистов переправим за границу. Для этого мне дали чистые бланки нужных документов для Польши, Чехословакии, Венгрии, разные чернила, печати. Кого ты предлагаешь из своих людей?

— Я им всем доверяю. А кто здесь, на Украине, будет вести борьбу? Если бы разрешил, то каждый из них и без бланков ушел бы. Что им наши документы? Кому они их будут предъявлять? Ночь и лес их укрывают много лет, а там, где опасно, спасут автомат и ноги.

— Ты, друже, не горячись. Я хочу, как лучше, — начал сглаживать разговор Ильчишин. — Давай уточним, ты их не ликвидируешь потому, что они тебе нужны, или потому, что веришь, как самому себе?

— И то и другое. И оставь меня в покое. У тебя какая-то болезненная подозрительность. Обвинял меня в трусости, а сам всего боишься. Лучше бы сидел в Мюнхене.

— Я хотел с тобой посоветоваться, а ты… — насупился эмиссар и оборвал разговор, чтобы не доводить его до ссоры.

— Прости, друже, если сказал что не так, но скоро ты будешь иметь лучших советчиков, чем я, — сказал Песня. — Думаю, поддержат в краевом проводе идеи зарубежных руководителей. Да и задания американцев будут выполнять.

— А если этот провод, как и все остальные, прекратил существование?

— Поживем — увидим. В самое ближайшее время пошлю Мамчура на связь. Можешь сообщить в Мюнхен, что в следующем месяце перейдем на новую базу.

С наступлением весны жильцы трех сырых и холодных бункеров повылезали на свет божий. Не могли надышаться свежим воздухом. Бледные, заросшие щетиной, они долго проветривали свои мрачные жилища, просушивали на солнце матрацы и одежду, покрывшиеся плесенью.

Природа творила чудеса. Где только не было первых весенних цветов: и в сочной траве, и на схронах, и вокруг них, и на берегу ручья, который весело журчал меж зеленых берегов и бежал в древний еловый бор.

Поддавшись весеннему настроению, Мамчур едва удерживался, чтобы не поделиться своей радостью с Бегунцом, которого, чем дальше, тем больше угнетали тяжкие раздумья.

А радость Миколы и вправду была велика. Вчера под дикой грушей, куда через несколько месяцев наведался снова, он нашел отцово письмо и записку от Тарасюка.

Но время шло, а Песня не торопился посылать Мамчура на пункт связи. С помощью своего боевика Серого он сделал несколько попыток установить контакты с бандой, которая весной должна была появиться на Львовщине.

— Как, что-нибудь есть? — спросил Микола Серого, когда тот вернулся с Сокальщины, где были оборудованы тайники для переписки.

— Нет ничего, — развел руками боевик, — но надеюсь, в следующий раз придем с вестью.

— Ты смотри, не вздумай на кого-нибудь напасть по дороге, — предупредил Мамчур Серого. — Это вызовет активность органов в районе и усложнит нашу работу.

— Да знаю я, знаю, — кивнул боевик, — но ты пойми, где Сокальщина, а где мы, — и спустился в бункер Песни.

Такое предостережение не было излишним. Серый мало ценил человеческую жизнь. Душу он имел черную. Властный, жестокий, настоящий мародер, которому бы только насиловать, убивать, издеваться, — он уже не думал, суждено ли ему принять кару или награду за свои поступки. Мог застрелить любого, повесить, зарубить по приказу зверхника, из мести или даже для того, чтобы покрасоваться перед остальными бандитами своим «молодчеством».

Напарник Серого, Бидак, был ниже ростом, щуплый, но тоже крепкий и жилистый. С его лица не сходило выражение тупой и глубокой тоски, сходной с той, которая охватывает в клетке зверя, вспоминающего свободу. Мамчуру не раз приходилось слышать о нечеловеческой жестокости бывшего эсэсмана Бидака, но, зная его чрезмерную болтливость, он при встречах требовал:

— А ну исповедайся, грешник. Небось снова что-нибудь натворил?

И тот охотно рассказывал про «подвиги» националистов всех рангов, в том числе и Песни. Но в присутствии проводников боевик держал язык за зубами.

В тот вечер никого не было рядом, и Бидак, посмаковав подробности нескольких кровавых оргий друзей-«сечевиков», назвал координаты известных ему пунктов тайной переписки на Сокальщине. Со слов Бидака выходило, что банда, о которой говорил Песня, должна была установить контакты с проводником Срибным, который скрывался где-то на Сокальщине и пользовался теми же тайниками.