— Не знаю. Я думал об этом. Понимаешь, многие люди, большинство людей, не способны даже видеть Шептуна. Ты, например, не можешь, это я точно знаю. Шептун пытался с тобой познакомиться. Он пробовал тебе явиться, но ты его не увидел.

— Откуда тебе это известно?

— Он мне сам сказал. Думаю, он тут со многими пытался контакт наладить, и с тем же результатом. А роботы — вообще исключено. У них «другой тип сознания» — так он сказал. Он много лет бродил по Ватикану, все информацию искал. Он просто помешан на информации, на знаниях. Цель его жизни — постижение Вселенной, ее изучение. Кое-что он в Ватикане разнюхал, но совсем немного. Да и то, что узнал, далось ему с большим трудом.

— Так вот о ком говорил мне Феодосий! — воскликнула Джилл. — Значит, Шептун и есть та мышка, которая откусывает крошечные кусочки от громадины ватиканских знаний! Феодосий так мне и говорил. А им никак не удается выследить воришку. Теперь понятно почему.

— Значит, ни единого шанса, — обреченно проговорил Экайер.

— Я в этом просто уверен, — кивнул Теннисон.

— Да, дела… — проговорил Экайер, сжав кулаки. — Смирились и сидим. Боже, а ведь как задумаешься, от чего мы отказываемся! Вся Вселенная перед нами, а мы отказываемся. И все это из-за безумного поиска истинной религии!

Теннисон положил руку ему на плечо.

— Пол, мне бы очень хотелось помочь тебе. И Джилл, я думаю, хочет того же. Мне очень жаль. Так получается, что я огорчаю тебя.

— Да что ты! — отмахнулся Экайер. — Это же не твои трудности.

— Почему же не мои? Разве это только Ватикана касается? Нет, дружок, тут дело посерьезнее. Все на свете выиграют, если мы найдем ответ.

— Надо искать какой-то выход, — убежденно проговорила Джилл. — Рано сдаваться, рано лапки кверху поднимать. Я, например, могу поговорить с Феодосием.

— И чего добьешься? — скептически усмехнулся Экайер. — Он замашет руками, успокоит тебя, скажет что-нибудь вроде «не надо так волноваться, деточка, пройдет время, все станет на свои места»…

Теннисон поднялся.

— Я должен взглянуть на Мэри, — сказал он.

— Я с тобой, — сказал Экайер, вставая. — Джилл, может, и ты сходишь с нами?

— Нет, — замотала головой Джилл. — Не хочется. Я лучше займусь обедом. Пообедаешь с нами, Пол?

— Спасибо. Очень хотелось бы, но дел по горло. Когда она вышла из комнаты, Экайер тихо спросил у Теннисона:

— Извини, я при Джилл не хотел спрашивать, но все-таки, что же случилось с ее лицом?

— Дай срок, — улыбнулся Теннисон, — мы тебе все-все расскажем, я тебе обещаю, Пол.

— Так хочется обо всем рассказать тебе, Джейсон, но в голове все перепуталось, — призналась Джилл. — До сих пор опомниться не могу. В общем, когда я смотрела на этот рисунок, я точно поняла, что справа — знак вопроса. Он спрашивал, что я такое, а я ломала голову, как ответить, и тут у меня в сознании заговорил Шептун и сказал, что теперь его очередь.

— И вступил в разговор?

— Да. То есть не он, а мы вместе. Я догадывалась, что происходит, но не понимала смысла… Помнишь, давным-давно на Земле было такое устройство — телеграф? Сигналы передавались по проводам, и тот, кто не знал кода, мог часами слушать сигналы и ничего не понимать. Или представь себе, что ты слышишь, как двое чужаков по-своему квакают или хрюкают. Для них это слова, для тебя — пустой звук.

— Ты сказала «телеграф». Это что, действительно были сигналы?

— Да какие-то сигналы, но было еще много всяких звуков, и знаешь, мне казалось, что это я их издаю — непонятно как и зачем, и в мозгу у меня проносились вихри совершенно безумных мыслей — явно не моих. Наверное, это были мысли Шептуна. Порой мне казалось, будто я начинаю улавливать какой-то оттенок смысла, я пыталась ухватиться за него, как за ниточку, но ниточка обрывалась, и я опять переставала что-либо понимать. И что странно: в обычной ситуации я бы просто взбесилась, стала бы всеми силами добиваться своего, старалась бы узнать, что за существо со мной разговаривает. А там мне так спокойно было. Не помрачение сознания, нет. Я все нормально видела и воспринимала, только время от времени мне начинало казаться, что я уже не я, и еще я видела себя со стороны… Во время нашего «разговора» то существо, что стояло ко мне ближе других, и остальные, что собрались неподалеку, непрерывно показывали разные уравнения и графики — медленно, не спеша. — причем самые простые, как будто говорили с ребенком. Знаешь, когда взрослые начинают подражать детскому лепету — вот такое было впечатление. Я тогда подумала, что, наверное, этот кубоид не меньше моего смущен. Наверное, для него те звуки, что я издавала — пощелкивание и треск, имели не больше смысла, чем для меня — его графики и уравнения.

— Не исключено, что Шептун что-то понимал, — предположил Теннисон. — Ведь беседу вел, в конце концов, он. Он был в роли переводчика.

— Если так, то он работал в одну сторону. Мне он ничего не переводил. Хотя я тоже как-то в разговоре участвовала. Мы подошли поближе — то есть я подошла — к розово-красному кубоиду, и всякий раз, когда мне — вернее, Шептуну, — что-то было непонятно, я указывала пальцем на определенное уравнение или график, и кубоид все переписывал заново — медленно и терпеливо, иногда по несколько раз, пока Шептун наконец не понимал что-то.

— А ты? Ты понимала?

— Только кое-что. Какие-то обрывки. А теперь, вернувшись домой, вообще почти все забыла. Мое человеческое сознание плохо воспринимало такой тип подачи информации. Многое казалось просто нелепо по человеческим понятиям. Казалось, никакой логики нет. Знаешь, что я думаю?

— Ну?

— Мне кажется, что в математическом мире действует какой-то другой тип логики. Совершенно парадоксальный. Там одно и то же понятие в одном контексте звучит утвердительно, а в другом — отрицательно. Все время я сталкивалась с такими моментами: ухватишь смысл, думаешь, ну вот, поняла наконец, слава тебе, господи, как тут же возникало что-то новое, и это новое напрочь, начисто стирало то, что минуту назад было понятно. Не знаю. Просто не знаю. Там-то я еще хоть что-то понимала, а здесь — вообще ничего. Шептун уговаривал меня пойти туда, так как считал, что я могу все увидеть по-другому. Не так, как ты. Насколько я знаю, с тобой там ничего подобного не происходило?

— Нет. Такого действительно не было. Никаких разговоров.

— И дело тут, наверное, вовсе не в том, что мы с тобой — разные. Мне кажется, дело в Шептуне. Наверное, он многое передумал со времени первого посещения математического мира и многое успел понять. Второй раз ему было легче.

— Джилл, — проговорил Теннисон, гладя ее руку, — мне очень жаль, что тебе пришлось пережить это. Это было вовсе не обязательно. Я говорил Шептуну, чтобы он не трогал тебя…

— Да, я знаю, он мне сказал.

— А где он сейчас?

— Не знаю. Я вернулась. И больше его не видела. Его не было ни в комнате, ни у меня в сознании. Откуда у меня эта уверенность — сама не знаю.

— Интересно, он знает, что Декер погиб? Наверное, это его сильно огорчит. Они ведь такими друзьями были. Декер делал вид, что ему все равно, когда Шептун перебрался ко мне, но я точно знаю, что ему было не все равно.

Джилл подлила Теннисону кофе.

— Между прочим, я пирог испекла, — сообщила она. — Хочешь, отрежу кусочек?

— Да, но попозже, — улыбнулся Теннисон. — Когда переварю жаркое. Было очень вкусно.

— Правда?

— Клянусь!

— Джейсон… — задумчиво проговорила Джилл. — Ты думаешь, это богословы убили Декера?

— И рад бы не думать, но ведь все сходится. Пропали кристаллы, погиб Декер. Они отрезали нам все ходы-выходы. Если бы у нас хотя бы кристаллы остались, Шептун, наверное, мог бы нам помочь добраться до Рая. И координаты были бы не нужны. Он, как охотничий пес, может брать самый слабый след. А во Вселенной столько всяких следов.

— Джейсон, а вдруг мы все ошибаемся? Ты, и я, и Пол? Вдруг ватиканские богословы правы? Может быть, истинная вера важнее познания Вселенной?