При этом Порскин внимательно посмотрел на Витольда.

— Про Вахрамеева слышал, — кивнул Витольд. — А про Баштана даже не знаю.

— Потому что это произошло еще до вашего появления в Лембасово, господин Безценный, — объяснил Порскин. — Вот и не знаете.

— То есть, вы хотите сказать, что мой управляющий и маниакальный убийца — все-таки разные лица? — уточнил я.

Следователь долго молчал, прежде чем дать мне определенный ответ. Наконец он промолвил:

— Я склонен так считать. И никакие обстоятельства не связывают господина Безценного с теми смертями, о которых я только что упоминал. Да и смерть ксена тоже вряд ли на его совести. Но с Анной Николаевной — дело другое. Остаются мотив и возможность.

— Мотива не было, — упрямо сказал Витольд.

Порскин покачал головой:

— Свидетельские показания говорят об обратном… Вы достаточно умны, чтобы имитировать действия маниакального убийцы и таким образом направить нас по ложному следу…

— А как я, по-вашему, избавился от всяких следов крови? — осведомился Витольд. — Выпил?

— Вот вы мне и расскажите, что вы сделали с кровью, — парировал следователь.

Витольд отвернулся и ничего не ответил.

— Словом, в деле с госпожой Скарятиной все обстоит для вас по-прежнему, — заключил Порскин.

— Есть ли какой-нибудь способ избавить господина Безценного от тюремного заключения? — вмешался я. — Ну хотя бы на время, до суда?

Порскин молчал.

— Мы ведь убедились в том, что он не опасен, — настаивал я. — В том смысле, что маниак — не он.

— Вы можете подписать денежно подкрепленные гарантии, что он никуда не убежит, — сказал наконец Порскин, — и тогда я позволю ему остаться в «Осинках», под личную вашу ответственность… Но вам ведь, Трофим Васильевич, придется дорого заплатить, если вы в нем ошибаетесь.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Нагими мы пришли в этот мир, нагими и уйдем из него, и в землю ляжем. Давайте бумаги, я подпишу гарантии. Мне позарез нужен в имении управляющий. Иначе я вообще лягу в землю нагим раньше срока.

«Карета» следственного отделения уехала. Я наблюдал в окно, как она сворачивает из аллеи на дорогу и исчезает за белым поворотом. Потом сказал:

— Кстати, Безценный. Матвей Сократович изволили ночевать в вашей комнате, поэтому там адский кавардак.

Витольд не отвечал. Смотрел вокруг себя так, словно очутился вдруг на чужой планете.

— А если вы все-таки во мне ошибаетесь, Трофим Васильевич? — спросил он.

— Идите вы к чертовой матери, — ответил я и быстро покинул комнату. Неожиданно я понял, что страшно устал от всех этих разговоров.

Отпевание Анны Николаевны происходило в той самой кладбищенской церкви, которую я приметил, когда катался в первый раз на моем электромобиле. Народу явилось так много, что опоздавшим пришлось стоять снаружи: церковь оказалась переполненной.

Николая Григорьевича привезли на электроизвозчике и ввели под руки. Волосы у него были белы, как сметана, он покачивал головой и шел слепо, водя вокруг себя невидящими глазами. Ноги его волочились. Заметив меня, он приостановился, сделал мне знак приблизиться и прошелестел:

— Вот и свиделись, Тимон Васильевич… Как Господь привел свидеться!.. Она ведь любила вас, Аннушка моя… Как же мы теперь, без Аннушки?..

Я поклонился, не зная, что ему и сказать, а Николай Григорьевич проследовал дальше, к самому гробу.

Гроб Анны Николаевны представлял собой истинное произведение искусства. По размеру он идеально подходил к покойнице. Вдоль массивных сосновых стенок были вырезаны различные доисторические создания, как бы сплетающиеся между собой в хороводе. Они выглядели, по общему мнению, «совершенно как живые». По верхнему краю шла еще маленькая цветочная гирлянда, потому что «Аннушка любила цветочки».

Я невольно залюбовался этой красотой. Моего локтя коснулся кто-то, и я увидел заплаканного до распухлости Потифарова.

— Не думал… — пробормотал он. — Вот не думал, что узрю мою работу в действии… Она ведь была без предрассудков, Анна-то Николаевна… — Он приложил ладони к лицу и бурно разрыдался. Это продолжалось какое-то время, потом слезы иссякли, Потифаров отнял руки от лица и, совершенно красный, слабо улыбнулся. — Да, повторю: Анна Николаевна отвергала предрассудки и как истинная христианка не страшилась смерти. Рассуждала о ней без малейшей боязни, даже с небольшим юмором. «Петр Артемьевич, — говорила она мне, бывало, — Петр Артемьевич, покажите-ка мне свои новые гробы. Страсть как люблю смотреть новинки. А вы каталоги из Санкт-Петербурга выписываете? Хотите, я для вас „Вестник египтологии“ выпишу?» Она охотно осматривала изделия рук моих и даже примерялась, укладываясь то в один, то в другой, наподобие Озириса. «Хочу, — говорила, — заранее определить, как я буду выглядеть, когда меня в церкви отпевать поставят. Для женщины, — говорила, — Петр Артемьевич, самое главное — хорошо выглядеть. Суетное и тщетное желание, но, видать, заложено в женской природе, а против природы не пойдешь. Этому и палеонтология учит на примере динозавров, которые очевидно пошли против природы, вследствие чего истреблены были огнем и серой с воздуха…» Такая передовая женщина, и красивая, и ученая!

Потифаров безнадежно махнул рукой и, заливаясь новой порцией слез, отошел в сторону, открывая мне наконец доступ к покойнице.

Я невольно залюбовался ею… Анна Николаевна лежала в гробу бледная, но удивительно спокойная, с ясным, умиротворенным лицом. На лбу ее, поверх венчика с молитвой, находился второй, из крошечных белых роз. Крупными белыми розами полон был и гроб: они устилали тело до середины, до скрещенных рук.

Не знаю, почему, но при виде этих белых, безупречных роз мне хотелось плакать. Анна Николаевна выглядела такой благополучной, что не вызывала у меня сожалений; разве что о себе самом я сильно сожалел, о том, что лишаюсь теперь столь приятного дружественного общества. Но эти розы… Вся скорбь мира, казалось, воплотилась в них и обрела свою идеальную, кристаллическую форму.

Я коснулся губами холодных рук покойницы и отошел. Другие люди, пришедшие с нею проститься, уже теснили меня, так что времени у меня было немного.

Плавным движением перемещающегося по церкви народа меня отнесло ближе к выходу, где я и встал, если можно так выразиться, на якорь. Я занял место возле колонны, поддерживающей вход, и при необходимости хватался за нее, чтобы меня вовсе не выдавили на двор.

— Трофим Васильевич! — услыхал я и, повернувшись, увидел Тамару Игоревну Вязигину.

Я слегка поклонился ей. Она сурово окидывала волнующееся людское море таким взглядом, словно соображала — как ей получше успокоить и рассадить по местам всех этих взбудораженных гимназистов.

— Что же это отец Алексий запаздывает! — проговорила она с досадой. — Эдак тут истерики начнутся, а пожалуй и затопчут кого-нибудь.

— Отпевание никогда вовремя не начинается, — сказал я зачем-то. — Так ведь и торопиться некуда: последнее пристанище. В рай не опаздывают.

Я слышал эту фразу уж не помню от кого, помню только, что счел ее в свое время «старушачьей премудростью». Несколько раз я вворачивал ее в разговорах с пожилыми особами, и неизменно она имела успех.

С Тамарой Игоревной, впрочем, этот фокус не удался. Она лишь досадливо сморщила нос.

— Сразу видать поповича, вы уж простите старуху за откровенность!

— Вы не старуха, Тамара Игоревна, и прекрасно осведомлены об этом, — возразил я. — И незачем постоянно тыкать мне в нос этим «поповичем»! Поповной была моя мать, но сам я, и по отцу, и по нынешнему состоянию, принадлежу к дворянскому сословию…

— О, вот как вы заговорили! — промолвила Тамара Игоревна и поглядела на меня с каким-то новым интересом. — Что ж, похвально. Я все ждала, когда вы взбунтуетесь… — Она придвинулась ко мне ближе и прошептала в самое мое ухо: — А скажите теперь честно, вы действительно считаете, что наша покойница сейчас в преддверии рая?