Ее отец, Николай Григорьевич, тоже сидел в ложе, и при том в полуобморочном состоянии. От него сытно пахло можжевельниковой настойкой. Он обмахивался веером из светлых перьев, в тон накидке Анны Николаевны.

Заслышав шаги, Анна Николаевна живо обернулась и улыбнулась мне так дружески и открыто, что настроение мое сразу же подпрыгнуло.

— Здравствуйте, Анна Николаевна, — проговорил я, целуя протянутую мне руку. Затем я обменялся поклоном с Николаем Григорьевичем, который вяло пробормотал:

— Кажется, до окончания действа не доживу… Измучили меня, Тихон Васильевич, совершенно измучили…

— Трофим, — одними губами подсказала дочь. — Трофим Васильевич, папа.

Я опять поклонился, показывая, что вполне понимаю и уважаю простительные слабости Николая Григорьевича, а затем представил Качурова.

— Тверской гость, господин Качуров, — сказал я немного на «оперный» (как мне представлялось в тот момент) лад. — Господин Качуров, это — господин Скарятин, владелец театра и всему здесь происходящему господин, и Анна Николаевна, его дочь.

Анна Николаевна сухо улыбнулась Качурову и руки не протянула, а Скарятин расслабленно махнул веером.

— Нет ли у вас средства от головной боли, господин… э…

— Качуров, — шепотом сказала Анна Николаевна.

— К несчастью, ничего при себе не имею болеутоляющего, — произнес Качуров, явно привыкший ничему не удивляться.

— Я просто думал… может быть, какое-нибудь особенное средство изобрели… тверское… Знаете, ведь в разных губерниях бывают разные особенности, в том числе и фармацевтические, — объяснил Николай Григорьевич.

— Не приходилось слышать, — сказал Качуров. — Впрочем, я могу доставить вам из буфетной очень недурной коктейль. И, кстати, позвольте преподнести…

Он подал Анне Николаевне коробку только что купленных конфет, которую она приняла с довольно кислой улыбкой и поставила на особый столик сбоку ложи.

— А! — воскликнул Николай Григорьевич. Глаза его вспыхнули. — А помнишь, ты говорила, Аннет, будто буфетчик… как его… Сурков или Поляков… Ты поняла, душа моя, о ком я… Будто он плохо коктейли готовит, а он, видишь, на высоте! Вот и приезжий господин хвалит. Лисистратов все-таки знает, когда советует. Хоть он и прощелыга, — прибавил Николай Григорьевич.

— Сурков действительно был дрянной, папа, — сказала Анна Николаевна, улыбаясь отцу терпеливой, любящей улыбкой. — А Поляков, которого мы наняли в прошлом месяце, — этот хороший. И его вовсе не Лисистратов посоветовал… Будет лучше, если вы просто посидите спокойно, не волнуясь.

— Как я могу не волноваться! — воскликнул Николай Григорьевич. Он дернул головой, сморщился от боли и повернулся к Качурову: — В самом деле, господин Камучин, будьте так добры, снизойдите к старику… Странная фамилия у вас, вроде бы монгольская, а лицом вы на монгола совсем не похожи.

Качурин тонко улыбнулся и покинул ложу.

Анна Николаевна сразу изменила тон. Она заговорила со мной быстро, деловито:

— Рада, правда, рада видеть вас. Послушаем вместе оперу, а в перерыве хочу поговорить с вами о прочитанном… Витольд тоже пришел?

— Да, — сказал я. — Он в партере в сером пиджаке. Его вчера из университета отчислили.

— Не может быть! — ужаснулась Анна Николаевна. — Как он перенес эту трагедию?

— Разбил стакан.

— Да, — помолчав, сказала Анна Николаевна, — кошмар. И все-таки он пришел в театр?

— Одно другого не исключает, Анна Николаевна. Можем выглянуть вниз, поискать его.

— Потом. Я хочу в антракте пригласить его к нам. Вообще-то это не принято, чтобы кого-то из партера звать в ложу, но у нас тут штора, никто не увидит. Знаете, мне не терпится обсудить прочитанное.

Она постучала пальцем по сумочке, лежавшей у нее на коленях, и я вдруг понял, что никакая это не сумочка, это дядина тетрадь с письмами Белякова. Анна Николаевна обернула ее нарядной бумагой и добавила бархатный бант.

«Какая умная и хитрая женщина!» — восхитился я.

— Я знаю, это не слишком умно, — прибавила Анна Николаевна, — и обличает меня как особу в синих чулках, но что же мне делать? Часто ходить в «Осинки» неприлично, потому что вы холостяк, а я не замужем и все еще не покинула брачного возраста. Вы же знаете здешних сплетников!

— Не знаю, — покачал я головой.

— Ну так можете догадываться… — Она невольно перевела взгляд на ложу, где сидела и неподвижно смотрела на опущенный занавес госпожа Вязигина. — Тамара Игоревна, например, живо интересуется состоянием нравственности в нашей округе… Да я не хочу сейчас об этом говорить! Право, была бы я старухой, держала бы у себя салон. Знаете, из таких — эпатажных, со смешанной публикой, куда и студенты допускаются, и офицеры, и приезжие из Петербурга ученые девушки… Кто-то танцевал бы, кто-то играл в карты, а я изображала бы, будто вяжу чулок, а сама вела научные разговоры с кем хочется. Когда-нибудь так и будет! — пообещала она, поднимая глаза к потолку. Она щелкнула пальцами и спустилась с небес на грешную землю. — Я пока вам кое-что скажу… За первое действие как раз успеете обдумать. Глядите, Трофим Васильевич, вот здесь Беляков пишет… — Она раскрыла тетрадь.

Но тут опять вошел Качурин с двумя коктейлями.

— Позвольте предложить вам, — молвил он, протягивая один стакан Николаю Григорьевичу, а другой — Анне Николаевне. — Получите истинное удовольствие.

В этот момент Качурв увидел тетрадь на коленях Анны Николаевны. По его лицу пробежала тень удивления.

— Прошу прощения… Это что у вас — какие-то записи?

— Либретто оперы, — хладнокровно произнесла Анна Николаевна, закрывая тетрадь. — Не подглядывайте, не то вам будет неинтересно смотреть постановку.

И она поднесла бокал к губам. Качуров опять посмотрел на тетрадь, сморщился и заговорил о погоде. По его словам выходило, будто наилучший климат для человеческого организма установлен в Твери, а прочие уголки Вселенной в той или иной мере отклоняются от идеала.

Николай Григорьевич поставил опорожненный стакан на столик и сказал:

— Аннет, ты будешь свой коктейль допивать? По-моему, тебе не стоит, а я бы допил.

Анна Николаевна рассеянно протянула ему стакан.

В ложе Вязигиной произошло шевеление. Темная тень за спиной Тамары Игоревны ожила и превратилась в Потифарова.

— Что он там делает? — удивился я, зная, что супруги разошлись и не поддерживают отношений.

— Как — что? — удивилась, в свою очередь, Анна Николаевна. — У них общая ложа. Уже много лет. По-вашему, они должны были изменить это потому лишь, что не живут больше вместе?

Мне хорошо было видно, что Тамара Игоревна дает Потифарову деньги и какие-то наставления.

— В буфет посылает, — хмыкнул Качуров. Он тоже наблюдал за этой сценкой. — Мило и… трогательно.

Во мне вдруг взбунтовалась кровь местного обывателя. Кто такой этот тверичанин, чтобы вот так легко судить почтенных граждан Лембасово? Он, видите ли, находит их отношения трогательными!

Можно подумать, Качуров прочел мои мысли, потому что он вдруг сказал:

— Я потому еще интересуюсь, что сам сижу в этой ложе.

— Вы? — ахнул я. — Но почему?

— Должен же я где-то сидеть… Лисистратов, добрая душа, за меня похлопотал. Нарочно бегал к господину Потифарову за позволением. Собственно, он все и устроил. Господин Потифаров был до крайности любезен. Показывал мне, между прочим, свои гробы. Я получил сильное впечатление!

— Да, — заметила Анна Николаевна, — в этом отношении Потифаров — наша достопримечательность. Разумеется, все наше лучшее общество уже заказало у него себе гроб.

— И вы? — удивился Качуров.

— Я же сказала — «лучшее общество», — с нажимом повторила Анна Николаевна. — Естественно, и я тоже. Неужто у вас имеются на сей счет какие-то предрассудки?

— Нет, собственно, какие могут быть предрассудки… Путешественник постоянно наблюдает различные феномены, которые встречаются ему на пути. Созерцает, но не вмешивается. Потому что изменять чьи-то обычаи и традиции стороннему лицу непозволительно. Стыдно воображать себя «культурным героем», взбаламутить всех и затем уехать. Для таких свершений требуется законодатель, вождь, а не пришлый человек. Вы согласны, Анна Николаевна?