Кроме того, знакомец дяди живописал артефакты аборигенов и характерные для их культуры строения, прилагал даже зарисовки последних, сделанные выразительным штрихом. Судя по всему, художественному ремеслу дядин корреспондент не обучался, но обладал верным глазом и твердой рукой. «Хороший стрелок», — почему-то подумалось мне при этом.

«Аборигены настолько сильно отличаются от нас и наружностью, и всеми обычаями, что порой трудно бывает поверить в полную их разумность, — писал в одном из писем моему дяде господин Беляков. — Как истинные дикари, они пристрастны к вещам, которые не имеют настоящей цены, т. е. ко всему блестящему и, с их точки зрения, необычному.

Их способность часами не двигаться, приняв одну позу и в ней как бы окаменев, поистине устрашает. Вообразите, что такое существо сидит, скорчившись и вытянув вперед одну ногу, и час, и два, и все уж привыкли к этой своего рода статуе, как вдруг статуя поднимается, чтобы куда-нибудь пойти! Такое надо пережить, чтобы оценить в полной мере.

Тем не менее я желал познакомиться с ними поближе, чтобы оценить их пригодность для совместного с нами проживания. На пробу я нанял пятерых, чтобы они помогали Сократычу в таскании ящиков и других тяжелых трудах. Эти пятеро чаще остальных показывались в нашем лагере, выказывая искреннее любопытство. Я позволял им прикасаться к некоторым из наших вещей. Они, впрочем, с трудом воспринимают запреты — в их сообществе не принято ни в чем отказывать друг другу. Однако они понятливы и хорошо поддаются дрессировке.

Сократыч, хоть человек и заросший диким волосом, является связующим звеном между мною и аборигенами, или, выразиться иначе, — между цивилизацией и первобытностью. Сам он пребывает в промежуточном положении между этими двумя состояниями. Он даже выучил несколько слов на их наречии, с помощью которых, присовокупляя энергичные жесты, разъясняет нашим помощникам, что от них требуется.

Наблюдать за ним со стороны бывает весьма странно: он как будто преобразуется из русского мужика в неизвестное существо. Чтобы приладиться к аборигенам, он передвигается на их манер, с нелепыми прыжками, как бы в пьяной мазурке, и время от времени разражается серией рулад, наподобие морской свинки, с эдаким присвистом и курлыканьем. Ближе я не могу подобрать определения, дорогой друг; полагаю, впрочем, что у вас будет случай (слово „случай“ было подчеркнуто двойной линией) получить собственные впечатления.

Я закончил разбор и сортировку минералогических образцов. Та область планеты, которую я исследовал, не содержит никаких сколько-нибудь пригодных для вывоза полезных ископаемых. Для проведения более подробного химического анализа я отобрал два ящика проб. Возможно, будут обнаружены какие-либо микроэлементы, которые имеют существенное значение; впрочем, я сомневаюсь.

Однако мое академическое начальство в любом случае получит полный отчет, подкрепленный материальными свидетельствами, и, я надеюсь, будет удовлетворено. По крайней мере, у десятка студентов появится занятие — разбирать и препарировать привезенные мною коллекции. Развивать умственные способности молодых людей и наполнять быстротекущее время их жизни изучением материала, который никогда не будет иметь практического применения, — разве не такова истинная задача каждого академиста? В любом случае, это гораздо лучше, нежели скакание по вечеринкам со столоверчением, пьянством и развратными женщинами.

Образцы местной флоры также не представляют большого интереса, ни с эстетической, ни с грубо-утилитарной точки зрения. Я не напрасно дал месту нашей экспедиции наименование „Дыры“: это сущая дыра и есть, а именно — недоразумение на лике вселенной. Климат здесь повсюду жаркий и пустынный. В экваториальных областях невозможна никакая жизнь; все более-менее одушевленное жмется к полюсам.

Вообразите, друг мой, пустыню, простирающуюся необозримо, куда только достигает глаз! Пески здесь сероватые, а горы — грязно-черные. Горы, впрочем, невысоки и производят впечатление скал, обрушившихся вследствие какого-либо катаклизма. По моей академической специализации, т. е. ксеноэтнографии, я нахожу несколько больше интересного, нежели в областях геологических, биологических и ботанических.

Однако завершу о растительности, которая здесь невероятно скудна и может быть охарактеризована единственным словом: „колючки“. Сухие колючки тянутся к густым фиолетовым небесам из песка, образуя причудливые формы. Созрев, они отрываются от корня и катятся по барханам наподобие колес. Следует отметить, что встреча с подобным „колесом“ может быть довольно опасна для неопытного человека: сбив его с ног, влекомое ветром растение успевает проехаться по жертве и оставить в его теле десятки весьма болезненных шипов.

Шипы эти обладают способностью прорастать в любых тканях, если последние содержат в себе влагу. Человеческое тело не является исключением. Вот почему следует тщательно обследовать себя каждый вечер и удалять любые обнаруженные занозы.

Этими колючками, весьма устрашающими и несъедобными на вид, питаются и здешние „травоядные“, и сами аборигены, которые подолгу, терпеливо, вываривают эти неприветливые растения и, приправив нутряным салом, употребляют как основное свое блюдо».

Я перевернул страницу и был весьма огорчен отсутствием продолжения. По какой-то причине дядя удалил часть письма. Это показалось мне и досадным, и странным, поскольку все предыдущие листы сохранялись им в полной неприкосновенности, а те, которые содержали рисунки, были к тому же проложены прозрачной бумагой с тиснением.

Далее был приведен ответ дяди, состоящий преимущественно из благодарности за то, что «дальний странник не забывает друга домоседушку» и местной сплетни касательно Софьи Думенской (я насторожился), которая явилась на губернаторский бал в платье с открытыми плечами и «весь вечер устрашала почтенное общество костлявыми своими ключицами».

Мне не терпелось возвратиться мыслями в пустынные области неизведанной планеты, поэтому я перелистнул дядину писанину и принялся за страницы, покрытые торопливыми, точно убегающие жуки, буквами господина Белякова.

«…совершенно дикий род испытания или, иначе выразиться, наказания заключается в том, что обвиненного в каком-либо преступлении выводят за пределы поселения и там заставляют лечь на песок, привязав его руки и ноги к вбитым колышкам. Далее несчастного оставляют на целый день до заката, отдав, таким образом, на милость кочевых колючих растений, которые болтаются по всей местности в полном беспорядке, в соответствии с причудами дуновений ветра. Вероятность того, что осужденный окажется на пути катящегося колючего шара, чрезвычайно велика. Когда же колючки вопьются во все его тело, им позволяют прорасти, и в конце концов виновный погибает в страшных мучениях.

Мне пришлось столкнуться с этим обычаем вплотную благодаря одному обстоятельству.

Один из местных дружков и помощников Сократыча повадился таскаться в хранилище — так мы называли особую палатку, в которой хранили образцы. Долгое время я не догадывался о его посещениях, поскольку не производил никаких ревизий, полагая не без оснований, что помещенные в особые футляры образцы колючих растений, несколько видов жуков в ящичках и упомянутые уже геологические пробы не представляют никакой ценности для возможного вора. В самом деле, кому придет в голову красть столь убогие экспонаты, когда любой из них нетрудно отыскать здесь же, на местности?

Тем не менее, увидев, как абориген (мы называли его „Яша“) выходит из хранилища, я насторожился и в тот же вечер произвел генеральный осмотр всего наличного имущества.

Каково же было мое удивление, когда я недосчитался десятка жуков, двух кузнечиков (я называю этих насекомых приблизительно „жуками“ и „кузнечиками“ из-за внешнего их сходства с этими земными существами, хотя они, разумеется, не являются ни тем, ни другим)! Пропали также три больших холщовых мешка и дюжина небольших мешочков для отбора геохимических проб.