Тем не менее я удачно скрыл мое беспокойство и храбро пошел в сарай, пристроенный к дому таким образом, чтобы туда можно было попадать прямо из сеней, не выходя на двор.

Сарай был хорошо освещен: под потолком шли периметром лампы дневного света; кроме того, одну стену полностью занимало окно, забранное толстым стеклом. Сейчас оно было заплевано летней пылью и осенней грязью, поднятой дождями.

— Весной, когда природа оживится, я совершу здесь приборку, и солнечный свет вновь зальет мою обитель, — молвил Потифаров. — А пока что будем довольствоваться скудными благами цивилизации.

Он включил все лампы, и сарай озарился синеватым светом. Я увидел выстроившиеся в ряд гробы вдоль стены. Они производили жутковатое впечатление, поскольку с их закрытых крышек глядели на меня весьма искусно вырезанные лица Лембасовских моих знакомцев: Тамары Игоревны, Анны Николаевны, Витольда… Некоторые лица, впрочем, были мне не знакомы, но я не сомневался в том, что их портреты также в точности передавали черты оригинала.

— Работа над подобием господина Безценного вынудила меня разрешить один важнейший вопрос, — проговорил Потифаров, ревниво проследив мой взгляд. — А именно: в каком облике изображать его, в очках или же без очков? С одной стороны, природа создала его без очков, что отрицать невозможно, ибо очки есть создание рук человеческих и покупаются в особом магазине. С другой же стороны, он настолько с ними сроднился, что затруднительно узнать его без этого украшения на носу… Поэтому в конце концов я остановился на версии «в очках». Так, по-моему, теплее и человечнее.

Я не посмел с ним не согласиться.

— Не затруднит ли вас, Трофим Васильевич, лечь вот сюда? — продолжал Потифаров.

Он подвел меня к столу. Вдоль одного края этого стола тянулась красная полоса, а поперек нее шли небольшие черные отметины, каждая из которых была подписана чьим-либо именем. Потифаров снял с полки нечистую плоскую подушечку и сдул с нее пыль. Я неловко забрался на стол и вытянулся, а Потифаров подложил подушечку мне под голову.

— Ноги ближе к краю, — приказал Потифаров.

Я послушался.

— Может быть, мне снять ботинки? — подал голос я, приподнимаясь. — Без ботинок рост измерится вернее.

— Сразу заметно ваше невежество в вопросе, — ответил Потифаров и мягко понудил меня опустить голову обратно на подушечку. — В гробу вы будете лежать именно в ботинках. Да и вообще никто не делает гробы впритык. Это некрасиво.

Он отошел в сторону, полюбовался мною, приблизился опять, поправил мое положение.

— Как-то вы скособочились… Знаете легенду об Озирисе? В Древнем Египте очень принято было примерять на себя гробы. Это совершенно как у нас ходят иногда в модные магазины не для того, чтобы совершать покупки, а только лишь для примерок. Но когда Озириса действительно убили, Изида весьма скорбела… Руки держите спокойно, расслабленно. Положите себе на грудь, ведь так удобнее, верно? Я люблю здесь эдак полежать. Успокаивает, и все мирские заботы отходят… Ну так вот, когда Изида собрала тело Озириса по кусочкам и уложила все их в гроб… Все-таки криво у вас голова лежит, позвольте, я поправлю… Она, знаете, стала плакать. Изида, я разумею. А Озирис внезапно ожил и говорит ей: «Что ты ревешь, дура? Я же бог!» Представляете?

Потифаров разразился веселым, детским смехом.

— Боже мой, откуда вы столько всего знаете? — спросил я.

— Не дергайтесь, сейчас будет чуть-чуть щекотно… — Он поднес ко мне линейку и принялся измерять ширину моего туловища. — Наш учитель в гимназии весьма увлекался Древним Египтом. Собственно, начатки он и заронил…

Потифаров убрал линейку и сделал резкую отметку у меня над головой.

— Спускайтесь, Трофим Васильевич, на грешную землю. Точнее, на грешный деревянный пол… — пригласил он меня. — Погодите, не вскакивайте сразу, голова закружится. Вы-то не бог, в отличие от Озириса… Что весьма жаль. Я часто об этом думаю. Что мы не боги. Впрочем, поля асфоделей тоже выглядят весьма утешительно. Позвольте руку…

Опираясь на руку Потифарова, я сошел со стола. Я ощущал себя как-то по-новому. Скоро у меня будет собственный гроб, и мое изображение присоединится к галерее уже имеющихся.

— Не угодно ли чаю? — спросил меня Потифаров. — Впрочем, нет, — перебил он сам себя. — Чаю не угодно, потому что он у меня закончился… Придется опять пить бренди. Вы должны будете рассказать мне, Трофим Васильевич, ваши увлечения. Что хотели бы вы взять с собой в путь через поля забвения?

Я задумался.

Все-таки мудрая это штука — изображать рядом с человеком те немногие предметы, которые могли бы его характеризовать. Рядом с ученым — микроскоп или телескоп, рядом с доктором — стетоскоп или, на худой конец, клистир, рядом с учителем — книги и тетради, рядом с поэтом — перо и свиток… Но что изобразить рядом с двадцатилетним недорослем, который еще ровным счетом ничего из себя не представляет? Розу и две скрещенных шпаги? Сердце и пистолет? Воображение рисовало мне символы, один глупее другого.

В конце концов я сказал:

— Пусть будут кони и собаки. А над ними — солнце и луна.

— Почему? — насторожился Потифаров.

— Просто это то, что я люблю, — ответил я.

— Вы ведь не занимаетесь ни коневодством, ни собаководством? — настаивал Потифаров, сверля меня глазами.

— Я не собираюсь помирать прямо завтра, — ответил я. — Я хочу прожить еще долго. Достаточно долго, чтобы успеть заняться и тем, и другим. Честное слово, когда я буду лежать в гробу, сотни коней и собак оплачут мою кончину.

Потифаров неодобрительно прищурился.

— В ваших речах я ощущаю некоторое влияние идей господина Безценного, — заметил он. — Он успел заразить вас своим нигилизмом.

— Не вижу никакого нигилизма в моем желании, — возразил я. — Впрочем… А что, на ваш вкус, мне бы подошло больше?

— Возможно, какие-нибудь растения…

— Намекаете на то, что по умственному своему развитию я не выше растения? — осведомился я.

Потифаров побагровел.

— Растения несут в себе символическую нагрузку! — рявкнул он. — Например, роза — знак любви и богатства, фиалка — забвения, колокольчик — пустозвонства…

— Нет уж, — отрезал я. — Я заказчик, а мне хочется лошадей и собак. Признайтесь лучше, что не умеете рисовать лошадей.

Потифаров убито молчал.

— Ничего, Петр Артемьевич, — сказал я примирительно, — у вас ведь много времени в запасе. Пока я помру, вы как раз научитесь.

Мы выпили еще по стопке бренди и расстались наилучшими друзьями.

Я возвращался к себе домой не прямым путем, а кружным, через пустошь. Мне хотелось пройтись подольше, подышать воздухом. Я ощущал потребность в движении. Мне казалось, это поможет моим новым впечатлениям улечься в голове и прийти в некую стройную систему.

Впереди пустошь обрывалась рекой, позади — дорогой; справа ее ограничивало Лембасово, но слева она тянулась до самого горизонта.

Я прошелся до реки, постоял, глядя на вечный бег ее темных торфяных вод. В какое-то мгновение мне и впрямь показалось, что предо мною — Стикс, река забвения, и вот-вот выйдет из-за поворота ладья с мрачной фигурой Харона на ней. Закутанный в черный плащ старец возьмет с меня плату в две медных монеты и будет глядеть, как я, скользя по глинистому откосу, спускаюсь в его ладью…

И не будет ничего: ни лошадей, ни собак, ни белых цветов, ни фольдов, ни даже куколок вуду… вообще ничего. Только эта равнина с клочковатой травой и гниющими пнями, из последних сил цепляющимися за землю.

Это впечатление так сильно захватило меня, что я не сразу разглядел двух человек, разговаривавших на самом краю обрыва. Беседа так увлекала обоих, что они меня не видели.

Все потусторонние фантазии мгновенно вылетели из моей головы. Я присел на корточки, не желая быть обнаруженным, и прищурился. Почему-то мне непременно хотелось рассмотреть собеседников.

Сначала мне показалось, что это двое мужчин, постарше и помоложе, но потом я понял: тот, который казался и моложе, и стройнее — женщина в мужской одежде, Софья Думенская. Она стояла, развернувшись лицом к ветру, и ее плащ с пелериной и волосы взлетали, свиваясь в разные узоры при каждом новом порыве. Второй человек немного сутулился; он был мешковат и явно немолод. Вдруг с него сорвало шляпу, он нагнулся поднять ее, выпрямился — и я узнал Николая Григорьевича Скарятина.