Мистер Джоллифант сидит на виндзорском стуле, отклонившись назад под весьма рискованным углом, а его ноги в теплых ярко-зеленых тапочках покоятся на подоконнике распахнутого настежь окна. В его наряде и манере держать себя чувствуется намеренная студенческая небрежность и беззаботность, хотя Иниго Джоллифант (двадцати шести лет от роду) уже три года как окончил Кембридж. Это худой юноша с разболтанными руками и ногами, ростом чуть выше среднего. Увидев его лицо, вы бы нипочем не догадались, что перед вами состоявшийся учитель подготовительной школы. Лицо это, прямо скажем, фантастическое: длинный вихор без конца падает на правую бровь, длинный нос пребывает в постоянном движении, а диковинные серые глаза очень широко расставлены и всегда блестят. На нем синий пуловер, галстук-бабочка изрядных размеров и неопределенного цвета фланелевые брюки; пиджака нет. Он курит вопиюще длинную трубку вишневого дерева. Весь его облик будто бы говорит, что Иниго Джоллифант готов потерпеть неудачу в любом начинании. Сразу видно, что историю, французский, английскую литературу, крикет и футбол он преподает эффектно, но поверхностно. В эти минуты он якобы предается написанию подробнейшего очерка — в духе раннего Стивенсона, — который называется «Последний рюкзак». Иниго начал писать его много недель назад, посреди летних каникул. Его правая рука сжимает вечное перо, на коленях лежит блокнот, однако ни одно слово еще не попало на бумагу. Иниго только выпускает клубы дыма и все рискованней балансирует на стуле, не убирая ног с подоконника.

Тут раздается стук, и кто-то, сверкнув очками, заглядывает в дверь.

— Кто там? — восклицает Иниго, не оборачиваясь. — Заходите!

— Прости за беспокойство, Джоллифант. — Гость входит.

— А, это ты, Фелтон! — Иниго выкручивает шею и ухмыляется. — Ну, заходи же, садись.

Они с Фелтоном примерно одного возраста, но на этом их сходство заканчивается. Фелтон — приятный серьезный юноша; из-за очков с линзами без оправы он производит обманчивое впечатление человека энергичного и расторопного. Пару лет назад он окончил университет Бристоля, где провел четыре ничем не примечательных года, вознамерившись делать, что должен, говорить только правду и со всеми поддерживать дружеские отношения. Судя по некоторой обеспокоенности в его лице, голосе и манерах, это оказалось не так-то просто. Он уже начал подходить к жизни — верней, к каждому ее новому проявлению — с легкой запинкой и предварительным покашливанием. Фелтон живет с опаской, время от времени читая длинные скучные биографии, куря сигареты без никотина и неизменно со всеми соглашаясь, а во время каникул старается забыть об ответственности и осторожно путешествует по миру.

Фелтон сел и откашлялся.

— Слушай, Джоллифант, не хочу тебя отвлекать…

— Ты меня не отвлекаешь. — Иниго взглянул на приятеля как на умного фокстерьера. — Впрочем, меня действительно терзают муки творчества. Муки! Ну и дурацкое же слово! Тебя когда-нибудь терзало что-либо подобное?

— Вижу, тебя и впрямь терзает. — Фелтон с некоторым благоговением посмотрел на блокнот. Он всегда преклонялся перед литературой, преклонялся столь глубоко, что не смел с нею познакомиться. Он не знал, имеют ли сочинения Джоллифанта хоть какое-нибудь отношение к литературе, но, как всегда, предпочитал не испытывать судьбу. — Я насчет стирки, — виноватым тоном добавил он.

— Насчет стирки?! — воскликнул его приятель в презрительном исступлении. — Сейчас субботний вечер, Фелтон. Подумай только, субботний вечер! Вспомни, какие оргии вы устраивали по субботам в Бристоле. Как видишь, я в добровольном затворничестве готовлюсь посвятить себя искусству, отправиться на поиски меткой фразы. Да, именно меткой фразы. Это самое главное. Подобрать верное слово чертовски трудно, друг мой! Однако, — он очень строго посмотрел на гостя и достал свою трубку вишневого дерева, — я решил отвлечься от горних мыслей и предаться веселью с добрым другом, обменяться с тобой идеями, послушать воспоминания о лихой студенческой поре. Но никакой стирки в субботний вечер!

— Прекрасно тебя понимаю, — ответил Фелтон. — Ужасный пустяк, конечно, однако миссис Тарвин велела…

Иниго поднял руку.

— Ее слова да не будут услышаны. Эта женщина — горгона. Сегодня я отказываюсь верить в ее существование.

— Ну, мы тебя предупреждали, какая она, — сказал Фелтон. Он преподавал в школе уже четвертую четверть, а Иниго — только третью. Последние две четверти миссис Тарвин была в отъезде, проходила долгий курс лечения на курорте, поэтому Фелтон знал ее гораздо лучше, чем Иниго. — Мы говорили, чтό тут начнется с ее возвращением, — добавил он с неприятным пророческим самодовольством.

— Говорили, как же! — вскричал Иниго. — Помню, ты сказал, что кормежка станет скуднее. По-твоему, это «скуднее»? Да нас тут голодом морят, честное слово! Не еда, а один запах, да и тот стал еще омерзительней. Ужин сегодня был чудовищный.

— Да, могло быть и лучше…

— Пастушья запеканка[9] — ни один уважающий себя пастух к ней бы не притронулся — второй раз за неделю, и уже в который раз чернослив! Субботний ужин называется! Сама-то, жирная свинья, прямо у нас под носом уплетает котлеты, сливки и бог еще знает что. Нет, это последняя капля, особо изощренная пытка. Ела бы она с нами из одного корыта, давилась бы тем же фаршем, черносливом и прочей мерзостью, я бы еще терпел. Так нет же, сидит и прямо на наших глазах лопает нормальную пищу, заставляет нас смотреть, как вкусная еда превращается в этот гадкий жир! Ни в какие ворота не лезет! Ну ничего, еще один такой ужин, и я сожру бутерброды и шоколад прямо у нее под носом! Нет, еда мне безразлична, Фелтон. Душа моя сродни звезде блестящей[10], определенно. Но я спрашиваю: можно ли достойно обучать молодежь, день-деньской биться с французским и историей, питаясь одним черносливом? Нет, нельзя.

— Согласен. Очень хорошо тебя понимаю, хотя… — Фелтон помедлил. — Чернослив мне даже нравится.

— Какой король? Ответь, прохвост, иль сгибнешь![11] — возопил Иниго, тыча трубкой в перепуганного Фелтона. — Кто не с нами, тот против нас! Изволишь кушать чернослив, Фелтон? Будешь валяться в ногах у этой гнусной тетки и, высунув язык, причитать: «Еще чернослива, пожалуйста! С кремом или без, только дайте еще чернослива!»?

— Не глупи, Джоллифант. — Фелтон поморщился. — И вообще, пастушью запеканку я тоже не перевариваю. Такая кормежка будет всю четверть, я предупреждал.

— Мне претят подобные беседы, — надменно проговорил его друг. — Позволь зачитать тебе пару строк из «Последнего рюкзака» — моего очерка, оплакивающего вымирание пеших походов. У тебя есть чувство языка, Фелтон?

— Не знаю. Наверное, есть. Слушай, я заскочу позже и послушаю, а пока давай разберемся со стиркой?..

Не успел Иниго вновь высказаться на сей счет, как в дверь тихонько постучали. То была мисс Калландер, и выглядела она так, словно только что убежала к себе в потоке слез и вышла из комнаты в облаке пудры. Она приходилась мистеру Тарвину дальней родственницей — высокая, пухлая девушка двадцати семи лет; в ближайшем городе ее постигла бы участь незаметной серой мышки, но в этой глуши она казалась почти красавицей, а для школьной экономки была и вовсе слишком хороша собой (особенно если учесть, что мистер Тарвин взял ее на работу в начале года, пока жена была в отъезде). Мисс Калландер пыталась угождать миссис Тарвин всего десять дней, однако задача эта уже начала казаться ей непосильной. Последние четыре года она была обручена с кузеном, работающим в Египте, но они то расторгали помолвку, то опять сходились, и сейчас мисс Калландер обдумывала письмо, которое вновь сделало бы их женихом и невестой.

Иниго широко улыбнулся ее вздернутому носику, круглому, стремительно жиреющему подбородку и довольно-таки глупым глазам. «Глаза раненой лани», — в которой раз сказал он себе, а вслух самым серьезным тоном проговорил: