Как-то февральским днем на баскетбольной площадке произошло великое событие. Они с Бриком Уэйлзом играли за вторую команду на передней линии; в зале эхом отдавались резкие шлепки и пронзительные крики, обычные в пылу борьбы.

– Сюда!

– Билл! Билл!

Бэзил провел мяч через зону защиты, и Брик Уэйлз, оказавшийся без опеки, закричал:

– Сюда! Ли! Эй! Ли-и-ий!

Вспыхнув, Бэзил промазал. Его всегда окликали по прозвищу. Замена оказалась не слишком выгодной, но в ней было нечто большее, чем куцая односложность его фамилии, а тем более прямая насмешка. Брик Уэйлз как ни в чем не бывало продолжал игру, не ведая, что совершил нечто особенное или вызвал к жизни события, в результате которых армия озлобленных, эгоистичных, издерганных и несчастных уменьшилась на одного человека; нам не дано уловить те редкие мгновения, когда люди полностью открыты и одно легкое касание может оказаться пагубным или целительным. Чуть запоздай – и в этой жизни до них уже будет не достучаться. Их не излечит самое чудодейственное снадобье и не убьет самый острый меч.

Ли-и-ий! Так даже и не скажешь. Но в тот вечер Бэзил взял этот оклик с собой в постель, думал только о нем и радостно прижимал к груди, пока не погрузился в легкий сон.

В июне, после заключительных экзаменов, Бэзил Дюк Ли и пятеро других выпускников школы Сент-Реджис сели в поезд, идущий в западном направлении. Двое вышли в Питтсбурге, один сделал пересадку в Сент-Луисе и еще двое доехали до Чикаго; с этого момента Бэзил остался в одиночестве.

Первый раз в жизни ему захотелось покоя, но вздохнуть полной грудью не получалось: учебный год выдался неудачным, хотя к концу все кое-как утряслось.

В дорогу он надел шляпу дерби с почти плоской тульей, по моде двенадцатого года нынешнего века, и строгий синий костюм, из которого слегка выросло его тянущееся кверху тело. А душой он попеременно являл то бестелесного духа, что витает в облаках впечатлений и эмоций, практически не ощущая себя как личность, то напористого честолюбца, отчаянно пытающегося самостоятельно направлять стремительный поток событий, которые знаменовали его превращение из мальчика в мужчину. Он уверовал, что упорством можно добиться чего угодно – на этом принципе сейчас построена вся американская система образования, – а его фантастическое честолюбие постоянно задавало ему слишком высокий уровень притязаний. Он хотел стать выдающимся спортсменом – ярким, популярным и неизменно счастливым. В ходе минувшего учебного года в школе, где ему доставалось за «выпендреж», и предшествующих пятнадцати лет сугубо домашнего воспитания он приобрел склонность к ненужной рефлексии, а это препона для наблюдательности, с которой начинается мудрость. Понятное дело, для успешного покорения мира ему требовалось осознать, что он испытал себя в борьбе.

Во второй половине дня он слонялся по улицам Чикаго, избегая столкновений с преступными элементами. Купил детектив под заглавием «Во мраке ночи», а в пять часов забрал из вокзальной камеры хранения свой чемодан и сел в поезд, следовавший по маршруту Чикаго – Милуоки – Сент-Пол. В вагоне он сразу же увидел знакомое лицо: Маргарет Торренс, как и он сам, ехала домой на лето. Ей было четырнадцать; девушка серьезная, она по сложившейся традиции считалась красавицей, поскольку в детстве была прелестным ребенком. Полтора года назад, запыхавшись от долгой борьбы, Бэзил исхитрился поцеловать ее в лоб. Сейчас их встреча оказалась необычайно радостной; в первый миг каждый воплотил для другого родной дом, синие небеса прошлого и летние вечера будущего.

Они с Маргарет и ее матерью сидели теперь в вагоне-ресторане. Маргарет отметила, что это уже не тот сверх меры самоуверенный мальчик, какого она знала в прошлом году; живости в нем поубавилось, зато на лицо легла печать задумчивости (оставленная его недавним открытием, что у других людей тоже есть воля, причем не слабее, чем у него, да еще и авторитет – посолиднее), которую Маргарет истолковала как милую грусть. В его облике все еще сохранялось памятное ей выражение успокоенности после борьбы. Он всегда ей нравился: Маргарет принадлежала к тому типу дисциплинированных, старательных школьниц, которым он порой внушал симпатию, но не мог ответить взаимностью; теперь ей не терпелось рассказать всем и каждому, что он – просто чудо.

После ужина, заметно продвинувшись в западном направлении среди темных, обширных фермерских угодий, они вернулись в экскурсионный вагон и устроились в безлюдном открытом отсеке. Разговор у них шел о знакомых, о поездках во время пасхальных каникул, о пьесах, которые удалось посмотреть в Нью-Йорке.

– Бэзил, мы покупаем автомобиль, – сообщила она, – и я буду учиться вождению.

– Великолепно. – Он был далеко не уверен, что этим летом дед пустит его за руль допотопного электромобиля.

Свет из вагона падал на юное личико, и Бэзил, радуясь скорому возвращению домой, невольно выпалил:

– Знаешь что? Известно ли тебе, что ты – самая красивая девочка в городе?

В тот миг, когда эта фраза слилась в сердце у Маргарет с волнующими сумерками, появилась миссис Торренс и увела дочку спать.

Почти не заметив ее ухода, Бэзил еще часок посидел на свежем воздухе; он достиг душевного равновесия и не возражал, чтобы зыбкость и неопределенность продлились до завтра.

Пятнадцать лет – самый неуловимый возраст; на него невозможно указать пальцем, чтобы объявить: «Я был таким-то и таким-то». Меланхоличный Жак[14] вообще предпочитает на нем не останавливаться; с уверенностью можно сказать только одно: где-то между тринадцатью – границей детства, и семнадцатью, когда удается сойти за взрослого, есть промежуток, в котором юность ежечасно пульсирует между одним миром и другим, бесконечно подталкиваемая вперед, к неизведанному, и тщетно рвущаяся назад, к тому времени, когда все достается бесплатно. Хорошо, что наши сверстники не больше нашего помнят о том, как мы вели себя в ту пору; однако сейчас придется слегка приподнять занавес, чтобы рассмотреть летнее помешательство Бэзила.

Начать с того, что Маргарет Торренс в порыве идеализма, от которого не застрахована ни одна прозаическая девушка, пришла к восторженному заключению, что Бэзил – верх совершенства. Ее подружки, которые весь год учились принимать слова на веру, а сейчас на время лишились четкого предмета веры, восприняли это как факт. Бэзил в одночасье сделался легендой. Когда девушки сталкивались с ним на улице, его провожали взрывы смешков, но он ровным счетом ничего не подозревал.

Как-то вечером, после ужина, через неделю после приезда, они с Рипли Бакнером отправились к Имоджен Биссел; у той собиралась компания. Когда они шли по дорожке к веранде дома, Маргарет и две ее подруги сбились в кучку, лихорадочно зашептались и с нечленораздельными криками стали носиться по саду; эту необъяснимую выходку остановило только прибытие Глэдис ван Шеллингер, которую мать с нежностью и помпой доставила в лимузине.

Все они успели отвыкнуть друг от друга. Те, кто учился в Новой Англии, ощущали некоторое превосходство, которое, впрочем, полностью уравновешивалось тем обстоятельством, что они, как ни прискорбно, упустили из виду романтические истории, ссоры, авантюры и приступы ревности, случившиеся в их отсутствие.

Поев, как водится, мороженого ровно в девять вечера, они расселись на теплых каменных ступенях, втайне теряясь между детским поддразниванием и юношеским флиртом. Еще в прошлом году мальчики гоняли бы по двору на велосипедах; сейчас они выжидали.

Все, от самых невзрачных девушек до самых застенчивых юношей, знали, что будет дальше; они уже начали переносить на других романтику летних вечеров, глубоко и сладостно бередившую их чувства. Прерывистое многоголосие их болтовни резало слух миссис Биссел, которая читала подле распахнутого окна.