— Ты вернулся к нам. Когда мы здесь узнали, что ты жив, никто из сидящих за этим столом ни на секунду не задумался бы, чтобы отдать свою жизнь ради спасения твоей.

Старый сержант опять заворчал, но Калин резко ударил ладонью по столу.

— Выслушай меня.

Ганс замолчал.

— Ты бы сделал то же самое для нас. Ты собирался поступить так и с Григорием, но мальчик, пусть земля ему будет пухом, раскусил твой трюк. И я скажу тебе еще одну вещь. Если бы мы могли вернуть душу в его тело, покоящееся в Капитолии, он бы подтвердил, что снова поступил бы точно так же. — Голос Калина оборвался, но вскоре он продолжил: — Это один из парадоксов войны, который не перестает меня удивлять. Война — это самая ужасная вещь, какая может происходить с людьми или с какой-нибудь другой расой. Но она же пробуждает в человеке благородство духа и любовь к товарищу, способную выдержать любые испытания. Ты научил этому юного офицера Эндрю Лоуренса Кина, а он научил этому весь наш мир. И именно поэтому — и сейчас я говорю не как твой друг Калин, а как президент — я призвал страну сделать все для твоего спасения, хотя это и означало новую войну. Я знаю, что ты чувствуешь себя виноватым.

Ганс бросил беспомощный взгляд на Эмила.

— Для того чтобы это понять, не нужно быть хорошим доктором. Вспомни, Ганс, я трижды видел приход тугар, дважды как напуганный крестьянин. Я видел, как к убойным ямам отволокли первую девушку, которую я любил. Я видел, как убивали моих родителей. Я затеял восстание против бояр и сделал все, чтобы вы и ваши товарищи помогли нам, — не ради себя, но ради моей Тани. Поэтому я знаю, что настоящей, глубинной причиной всех твоих поступков была любовь к прекрасной молодой женщине, с которой я имел честь познакомиться, и к твоему драгоценному сыну.

Ганс неуверенно кивнул.

— Мне известно чувство вины, которое испытываешь, когда другие погибают, а ты остаешься в живых. Я начинал войну, зная, что в ней могут погибнуть десятки тысяч людей, а я… — Калин запнулся, его лицо стало красным. — А я останусь в живых, потому что я президент. Во время последней войны я смотрел в глаза тысячам мальчиков, сознавая, что их ждет смерть. Я обменивался с ними шутками, пожимал им руки, подбодрял их и уезжал. Да я бы душу продал за право стоять вместе с ними в первой шеренге, а не отсиживаться за их спинами!

— Ты потерял руку во время Тугарской войны, — тихо напомнил ему Эмил.

— Очень удобное оправдание, которое я твердил сам себе, просыпаясь среди ночи в холодном поту, — ответил Калин. — Но я хочу сказать тебе, Ганс, что единственный, кто будет тебя в чем-то винить, это ты сам. Прощение должно идти изнутри. Я знаю. Я сам себя еще не простил, а завтра, выступая перед Конгрессом, я собираюсь попросить их пожертвовать еще десятками тысяч жизней. Все наши люди воздают хвалу Кесусу за то, что ты вернулся живым, Ганс Шудер. И я прошу тебя только об одном: скажи и ты ему за это спасибо.

В комнате воцарилось молчание. Калин встал, обогнул стол и протянул Гансу руку.

— Завтра предстоит долгий день. Я думаю, твоя молодая жена уже заждалась тебя наверху. Нам всем пора идти спать.

Смущенный столь открытым проявлением сочувствия, Ганс по русскому обычаю заключил Калина в объятия и расцеловался с ним в обе щеки.

Громко высморкавшись, Пэт попытался было подняться из-за стола, но смог сделать это только с помощью Эмила.

— Пошли, пьяница, — пробурчал старый доктор. — И зачем это я заштопал твой желудок? Ты же все равно собираешься проделать в нем еще одну дырку своим пойлом.

Не обращая внимания на брюзжание Эмила, Пэт с хрустом сжал ладонь Ганса.

— С возвращением, старик. Елки зеленые, нас ждет еще одна война!

После Пэта наступила очередь Эмила обменяться с Гансом рукопожатием.

— Мы потом еще побеседуем, — произнес доктор и вместе с ирландцем направился к выходу. Пэт начал рассказывать очередной анекдот про веселую женушку трактирщика, но Эндрю так и не довелось узнать, в чем его соль, потому что пошатывающаяся парочка исчезла за дверью.

— Мы тоже еще побеседуем, — тихо сказал он Гансу.

Тот кивнул, начал что-то говорить и осекся на полуслове.

— Продолжай, — попросил его Эндрю.

— Вы ничуть не изменились, — наконец промолвил Ганс. — Твердолобый ирландец с сердцем льва, Эмил, квохчущий над своими пациентами, Калин, хоть и с президентскими замашками, но, в общем, все тот же смекалистый и мудрый крестьянин. И ты, Эндрю, как всегда, несешь всю тяжесть мира на своих плечах.

Ганс поднес ко рту стакан и допил остатки водки.

— Боже мой, как часто я видел вас в своих снах. Иногда только это и удерживало меня от безумия. Я представлял себе, как снова сижу где-нибудь со всеми вами, или думал о старых временах на Земле, когда были только ты, я и старина Тридцать пятый. В моих мечтах мы разговаривали часами, делились воспоминаниями и иногда говорили друг другу то, что, к сожалению, не успели сказать раньше.

— Что, например?

Ганс слабо улыбнулся и покачал головой.

— Ты и сам знаешь.

— Значит, мы и сейчас не произнесем это вслух?

— А о чем могут говорить между собой два друга, Эндрю? Это не передать словами. Не передать. Ты не изменился, и я благодарю за это Господа.

— Зато ты изменился. Об этом ведь ты и хотел мне сказать.

— Не знаю, будет ли у меня когда-нибудь свой дом? — вздохнул Ганс. — Нет. После того, что я видел, после всех этих смертей…

— Мы пойдем туда, — перебил его Эндрю. — Мы пойдем и покончим с этим кошмаром. Если бы ты не вернулся из этого ада и не рассказал бы нам о том, что там творится, мы бы, возможно, никогда не решились на это. Это информация, которая была нам нужна. Но еще больше нам был нужен ты.

— Я? А что от меня теперь осталось?

— Ты только что сказал, что у тебя нет дома, — усмехнулся Эндрю. — Но он у тебя есть. Он наверху, где тебя ждут. В конце концов, все, что мы делаем, мы делаем для них.

Он положил руку Гансу на плечо, и они вместе вышли из комнаты.

Дойдя до лестницы, Эндрю остановился, вновь собираясь сказать Гансу о самом главном, но опять не нашел подходящих слов.

Ганс улыбнулся и протянул ему плитку табака.

— Угощайся.

Эндрю отломил кусок плитки, и Ганс спрятал ее обратно в карман.

— Это память о враге и о друге, — произнес Ганс. — Пожалуй, я сохраню эти остатки.

— Спокойной ночи, Ганс.

— Сынок, я горжусь тобой, — отозвался старый сержант.

Они неловко обнялись, и Эндрю вышел в теплую летнюю ночь, ответив на приветствие двух стоявших у входа часовых.

— Как он?

Эндрю с удивлением увидел, что на улице его ожидает Кэтлин.

— Тебе надо было к нам присоединиться.

— Нет, я понимала, что вы захотите посидеть в чисто мужской компании с выпивкой и солдатскими разговорами.

Он обнял ее за талию, и они вместе спустились вниз по ступенькам.

— Как там наши дети?

— Пришли Винсент с Таней, так что сегодня у нас большой детский день. Готорны приглядят за детьми. Я подумала, что мы с тобой можем погулять под звездами. Мы уже давно этого не делали.

Несколько минут они молча шли через большую площадь, встречая по дороге немногочисленных гуляк, до сих пор отмечавших счастливое возвращение Ганса.

— У него болит душа, — наконец произнес Эндрю. — Его преследуют призраки умерших. Григорий, Алексей, все те люди, которых ему пришлось оставить. Боже, какой выбор ему пришлось сделать!

— Ты поступил бы так же.

— Если бы от этого зависела ваша жизнь, твоя и детей, то да.

— Ты бы все равно это сделал. Пока человек живет, пока он помнит и может говорить, орда не победит его. Вот почему Ганс должен был вернуться.

Эндрю кивнул и поднял глаза на луну, думая о том, как прекрасно, но вместе с тем и скоротечно это мгновение.

— Я люблю тебя, — прошептал он. — Всегда любил и всегда буду любить.

Притянув Кэтлин к себе, он поцеловал ее в губы, и она хихикнула.

— Ганс, вернувшись, опять взялся травить тебя табаком?