Случайная встреча всегда происходила на одной и той же улице. И каждый раз она несколько секунд смотрела на меня, ее ресницы трепетали, а губы непременно складывались в страдальческую улыбку. Вот она, великая любовь тех лет, впечатлений которой нам хватало на целую неделю.

Мое сердце разрывалось на части, когда я думал о том, как Мелек понапрасну ждет меня каждую субботу, как она замедляет шаг, полагая, что я опаздываю.

Пару раз я даже хотел рассказать об этом мадемуазель Варваре, но несчастная полоумная старуха блуждала в своем собственном мире, и донести до нее что-то, не связанное с Кегамом, было совершенно невозможно. Она слушала меня со странным беспокойством, как будто я вторгался в ее мысли, и обычно начинала говорить о себе. Когда же я попытался сравнить мою Мелек с Кегамом, на меня обрушилась волна ненависти. Так тема была закрыта раз и навсегда.

Впрочем, со стыдом признаюсь, что в моих чувствах к Мелек не было и тысячной доли постоянства, которым отличалась любовь мадемуазель к Кегаму.

Не прошло и месяца с момента моего приезда в Милас, как я ужасным образом предал девушку и началась череда странных, невероятных авантюр.

Это довольно долгая история.

Церковный квартал сплошь состоял из покосившихся старых домов. Обрамленная ими площадь зимой утопала в грязи, а летом – в солнечном свете и пыли.

В летнюю жару идти через центр площади было выше моих сил, поэтому я двигался по краю разбитой мостовой, прячась в жалкой тени, которую отбрасывали карнизы домов.

Днем мужчины и девушки уходили на работу, дети были в церковной школе, а в квартале оставались только замужние женщины и старики.

Окна обычно были закрыты, занавески приспущены, а двери домов, напротив, постоянно открыты настежь. В сумрачных, прохладных дворах старухи в домотканых шароварах и черных платках сидели за ткацкими станками или качали детей на качелях. Иногда там же босоногие, неряшливо одетые женщины, повязав головы белыми тряпками, стирали белье и пели песни.

Но к вечеру, когда солнце начинало садиться, картина преображалась. Пепельно-серые фасады домов играли новыми красками, на них проступали тонкие стебли виноградной лозы и плюща. Под открытыми окнами выстраивались ряды горшков с геранью и базиликом.

Из дверей в углу церковной ограды на площадь с шумом и гамом выбегали дети, и жизнь плавно перетекала на улицу.

Казалось, что в разгаре базарный день: перед дверьми появлялись топчаны, скамейки, прялки, кувшины, подносы с зеленью и овощами, стелились циновки. Старухи в шароварах, которые днем ткали, теперь брались за прялки, молодые женщины чистили овощи или заворачивали сарму[25]. Все население церковного квартала, от младенцев до стариков, было в этот час на улице.

Тут же принимали гостей, предлагали угощение, решали денежные споры и делили наследство, договаривались о свадьбах и приданом, наказывали провинившихся детей. Ближе к закату главный священник выходил на вечернюю прогулку, останавливался перед каждым крыльцом, чтобы поговорить с хозяевами, а порой садился в кресло, которое торжественно приносили из дома специально для него, и пил кофе или ликер.

Церковный квартал состоял не только из домов, окружавших площадь. Здесь жили в основном аристократы. Народ победнее ютился в лачугах на задворках. Там было многолюдно, и по вечерам вся эта толпа, словно веселое карнавальное шествие, стремилась на площадь по переулкам.

В эти часы каждый был одет во все лучшее. Молодые женщины и девушки в новых платьях покрывали голову, руки и грудь платками и лентами, расшитыми кружевом, монистами и бусинами, надевали оловянные подвески и украшения из воскового жемчуга. Над всей этой красотой приходилось месяцами корпеть с иголкой, напрягая глаза.

Что касается мужских костюмов, тут уж нищету не удавалось скрыть под слоем бусин, лент и оловянных безделушек. Хотя мужчины тщательно причесывались и надевали поверх минтанов[26] расшитые жилеты, их пиджаки были протерты на локтях, а бесформенные брюки вытянуты на коленях. На ногах у них красовались стоптанные туфли без задника. Рядом с женами и невестами они казались презренными бедняками, одетыми в лохмотья.

Впрочем, все давно привыкли к этому неравенству мужских и женских нарядов, и оно никого не расстраивало.

Чем темнее становилось, тем ярче светились голубоватым огнем двери и окна домов, и тем благороднее и краше смотрелись любовно прильнувшие к плечам плохо одетых мужей молодые жены. С волнистыми волосами, в начищенных туфлях, в белых льняных платьях, плотно облегающих грудь и бедра, они казались ученицами школы для аристократок, но при этом не стеснялись следовать за своими мужьями в кушаках и заплатанных рубахах.

Гуляния продолжались до поздней ночи. Молодые девушки, обнявшись за талию, прохаживались по двое или трое, тихонько пересмеивались и напевали песни.

Годами жители квартала бились с муниципалитетом, требуя установить несколько фонарей, и наконец из Измира привезли огромную роскошную лампу. Половину затрат покрыла церковь, а другую половину – население квартала.

Чтобы сократить расходы, ее включали только в безлунные ночи, иногда устраивали в ее свете собрания и танцы. Под звуки граммофона или волынки юноши и девушки рука об руку водили касап[27].

Дом тетушки Варвары не падал лишь благодаря двум подпоркам, но при этом стоял с достоинством корабельной мачты и считался одним из самых аристократических домов квартала. Вместе со мной в нем появилась небывалая роскошь.

Романтический облик не мешал тетушке Варваре быть крайне бережливой и расчетливой домохозяйкой. Несколько лир, которые я платил за питание, в ее руках казались сотнями – так много она на них покупала, а наш дом больше походил на отель класса люкс.

Мадемуазель Варвара очень любила выставлять все напоказ. Она могла часами стоять у двери и ждать крестьян, готовых продать сыр и сливочное масло по самой низкой цене, чтобы затем угощать соседей. Раз в несколько дней резали специально откормленных индеек, и тетушка обязательно вывешивала их тушки перед входной дверью, якобы чтобы вкуснее были, а на самом деле, чтобы показать их всем прохожим.

Наши подносы с хлебом и сладостями приносили из пекарни непременно в тот час, когда квартал был сильнее всего запружен народом, а люди очень хотели есть. Что касается меня, покрасоваться я любил не меньше мадемуазель Варвары, но проявлялось это иначе. Я с огромным удовольствием каждый день надевал новый костюм и щеголял в разноцветных рубашках, галстуках и ботинках, особенно после того, как прибыл мой чемодан с одеждой. В первые дни я сторонился девушек и заводил дружбу со стариками и детьми.

Оказалось, я вел искусную политику, даже не подозревая об этом. В городке не считалось зазорным заигрывать с молодыми гречанками при встрече, но я держался от них подальше, и по этой причине в церковном квартале прослыл честным и порядочным юношей. С другой стороны, мое поведение притягивало барышень и толкало их на сближение.

Когда я однажды пришел домой в неурочный час, то застал одну из них гладящей мое белье вместе с мадемуазель Варварой. Ее звали Стематула, и ее знали все. Девочка-сирота, которая выросла в доме своего дяди, бедного больного старика, прикованного к постели… Народ помогал ей.

Стематула была самой раскованной и крикливой девушкой квартала. Она открыто флиртовала с мужчинами во время вечерних прогулок, и поэтому многие относились к ней недружелюбно. Тем не менее, увидев меня, она смутилась, как будто ее поймали на месте преступления, и попыталась уйти.

Я лишь кивнул ей и начал беседовать с тетушкой, загородив дверной проем, так что она не могла пройти мимо меня.

Стематула с ее черными как смоль вьющимися волосами, блестящими глазами, немного вздернутым изящным носиком могла считаться очень приятной и красивой. Сейчас я это понимаю, но тогда она не совпадала с образом красавицы, который я себе придумал, и поэтому не понравилась мне.