Тут каймакам остановился, передохнул и с чувством прочел двустишье прославленного шейхульислама Яхья- эфенди:[28]

Грохочет мельница, вступив с рекой в единоборство.

Колеса вертятся, вода сильней, чем их упорство…

Верно, что вода колеса крутит. Она их так раскрутит, что мельницу разнесет вдребезги, а голову за это снимут всё тому же Халилю Хильми-эфенди. Теперь понятно, почему мутасарриф послал сюда этого Эшрефа. Узнает от него о всех безобразиях и… Догадываешься, зачем начальник округа сюда жалует? Он это давно задумал. Поди сказал Эшрефу: «Ты, брат, поезжай вперед, подготовь почву, а я — следом за тобой. Выставим этого растяпу в два счета!» Кто знает, может, приказ о моей отставке у него уже в кармане. Так, для виду, проведет расследование, спросит: «А кто заварил эту кашу?» Ему, конечно, скажут: «Халиль Хильми-эфенди». — «А ну вызвать ко мне Халиля Хильми-эфенди!» Э, да ладно, брат! Ты — здоров, ну и я еще цел!.. Не горюй, доктор. Видишь: я носа не вешаю!.. Еще улыбнется нам счастье…

Конечно, Халиль Хильми-эфенди храбрился. И надо отдать ему должное: держался он молодцом. Он догадывался, что его ожидает, но смирился со своей участью, понимая, что от судьбы не уйдешь. У него даже мелькнула было мысль: зачем зря унижаться, не лучше ли уйти самому с гордо поднятой головой… Да, да, плюнуть на все и уйти, наперекор стихиям, уйти из дома, где он так привык гнуть спину, что уж и голова не поднималась… Только что проку в подобном поступке: он чувствовал себя таким усталым и разбитым, что даже не в состоянии был насладиться столь дерзостным замыслом.

Единственно, что он сделал, узнав о приезде начальника округа, это велел Хуршиду позвать носильщика-хамала и перенести вещи из здания управы к себе домой.

— Знаешь поговорку: «В своей лачуге лучше, чем в губернаторском дворце», — сказал он доктору. — Зачем мне это надо?.. Уж лучше самому уйти, чем дожидаться, пока тебя выгонят на глазах у всего народа…

Впрочем, участвовало тут и иное соображение: Халиль Хильми-эфенди опасался, как бы мутасарриф не узнал, что он живет в служебном помещении, и не рассердился бы еще сильнее. Каймакам не сомневался, что Эшреф или кто-нибудь другой — длинных языков всегда достаточно — уже довели до сведения начальства этот факт. Но, как говорится, лучше раз увидеть, чем десять раз услышать.

Халиль Хильми-эфенди, конечно, присутствовал и на церемонии торжественной встречи мутасаррифа при въезде в город, и на парадном обеде в доме председателя городской управы. Однако каймакам категорически отказался занять почетное место по правую руку от гостя. Раз печать находится у Энтрефа, пусть он и будет Сулейманом[29]. А Халиль Хильми-эфенди нынче не занимает никакого: поста и посему официальным лицом не является. Сегодня он на положении отставного чиновника или, вернее, старого дядьки, которого из уважения к его почтенным сединам приглашают по праздникам к господскому столу. И потом следует помнить: безопаснее держаться в сторонке, издали изучать характер человека, с которым так или иначе придется вступить в борьбу и от нападок которого предстоит защищаться, — так-то оно будет вернее!

В тот вечер за банкетным столом собрались все самые именитые, самые достойные люди города, начиная с Омер-бея и заики — председателя окружной комиссии и кончая учителем Ахмедом Масумом и аптекарем Ованесом. Пока все шло тихо и спокойно. Но, по убеждению Халиля Хильми-эфенди, это было затишье перед бурей — такому спокойствию ни в коем случае не следовало доверять. Не позднее завтрашнего утра все изменится: забурлит вода, завертятся колеса и такой грохот пойдет — только держись! И все эти чинные благородные люди, которые сейчас так радушно угощают один другого, предлагая отведать то куриную ножку, то кусочек пахлавы, завтра же начнут подводить мины друг под друга, — все это Халиль Хильми-эфенди знал по личному опыту.

Мутасарриф Хамид-бей между тем от застенчивости и смущения молчал, и молчание его присутствующие принимали за важность, приличествующую мужам Высокой Порты и означающую, надо думать, государственную мудрость. Впрочем, мутасарриф понимал, что своим поведением он может омрачить веселье и отравить атмосферу праздничного стола; ему очень хотелось сказать что-нибудь забавное, переброситься с кем-нибудь веселым словом, смехом и шуткой внести оживление. А это Хамид-бей умел, ведь недаром он был сыном потомственного стамбульского паши и с детства — завсегдатаем спектаклей Карагёза. Но Хамид-бей боялся, и не без основания, уронить свое достоинство, так как слабенький голос его легко мог затеряться в шуме многолюдного собрания. Поэтому он ограничивался тем, что изредка улыбался своим сотрапезникам. А те, в свою очередь, тоже предпочитали помалкивать, опасаясь, как бы неуместное слово или громкий возглас не были истолкованы как неуважение к высокому гостю. И только Омер-бей, как всегда, чувствовал себя в своей тарелке, смеялся и рассказывал что-то сидевшим подле него, а чтобы его слышали и сидевшие поодаль, он иногда повторял рассказ громким голосом.

К концу ужина буря, таившаяся за обманчивой тишиной, чуть было не разразилась: заговорил долго молчавший инженер. А уж когда Дели Кязыма прорвет, от него можно ждать самых вздорных речей и выходок. Халиль Хильми-эфенди сидел, затаившись, на дальнем конце стола и опасливо наблюдал за остальными, словно старая мышь, которая из своей норы следит за резвящимися котятами. Бедного каймакама бросило в жар, когда он услышал из уст Дели Кязыма свое имя. Слава всемогущему, хозяин дома и гости, будто сговорившись, тотчас подняли такой гвалт, что заглушили инженера. А потом упросили бывшего учителя начальных классов Хайрул- лаха-эфенди показать свое искусство, и тот без конца подражал то петуху, то собаке и даже шакалу, и таким образом опасность была ликвидирована.

Но Халиль Хильми-эфенди по-прежнему сидел притихший, боясь двинуться с места, — так страшится выйти в открытое море штурман, когда дует лодос. В голове каймакама то и дело вихрем проносились тревожные мысли, он строил всевозможные предположения и тут же их отвергал. В чем дело? Почему при первой встрече мутасарриф сделал вид, что не знает его — ведь два года назад они виделись в санджаке? А может, это ему только показалось? Почему (и это уже очень важный признак!) мутасарриф с таким безразличием отнесся к тому, что он, каймакам, — пусть в данный момент и не исполняющий своих обязанностей, — сидит на дальнем конце стола? А что таится в нарочитом невнимании мутасаррифа: он прекрасно знает, что каймакам был ранен во время землетрясения, и даже не осведомился — хотя бы из вежливости — о его самочувствии? Правда, справедливости ради следует отметить, что он не обращает никакого внимания и на сидящего рядом с ним Эшрефа, но в этом может быть какой-то свой расчет. Кроме того, каймакам заметил, что мутасарриф время от времени поправляет очки и пристально глядит на него — такое поведение ничего хорошего не предвещало…

Бедняга Халиль Хильми-эфенди не догадывался, разумеется, что Хамид-бей смотрел вовсе не на него, а на висящие за его спиной стенные часы, стрелки которых, казалось, не желали двигаться. Не знал он и того, что все мысли Хамид-бея заняты только тем, как бы отказаться от очередного блюда, которым его радушно потчуют, насильно заставляя есть, да еще не забыть во что бы то ни стало послать телеграмму губернатору. Несчастный мутасарриф страдал, обливался потом, и шею его стальными тисками сжимал целлулоидовый воротничок сорочки, словно железное кольцо, надетое палачом на шею осужденного преступника.

Халиль Хильми-эфенди давно понимал, что ответ за всю нелепость происшедшего придется держать ему, и никому другому. Для того чтобы покончить с этим делом, необходимо было кому-то всыпать по одному месту, и предположение каймакама, что таковое место окажется его собственным, было вполне справедливым. И он ждал.