Они месили тесто, вырезали из него петушков и звездочки, лили в формочки желатин и пробовали, визжа и обжигаясь, растопленный шоколад. Катя решила им не мешать, устроилась в уголке со своим альбомом, на две трети уже заполненном здесь, в «Лебяжьем ущелье».

Этюды этюдами, но «Лебяжье ущелье» манило Катин карандаш еще чем-то, помимо внешней красоты. Случалось, рука сама собой находила бумагу, и вот уже в линиях и штрихах угадывается намек на будущую мысль, некая закономерность, контуры, только контуры чего-то постоянно ускользающего. И всякий раз карандаш, быстрый и уверенный, останавливался, словно перед ним возникала невидимая преграда. И всякий раз рисунок становился на самую малость яснее. И всякий раз Катя переворачивала лист альбома, чтобы завтра начать все сначала. Она думала, что пытается в общих чертах схватить собирательный портрет здешних мест, душу «Лебяжьего ущелья». Но теперь, бегло пролистав альбомные страницы с набросками, Катя художническим чутьем поняла, что в сменяющих друг друга набросках отчетливо вырисовывается человеческое лицо, женское лицо, лицо в движении. И чем быстрее меняются листы, тем выразительнее, живее становится образ. Катя несколько раз подряд пролистала альбом. Да, это лицо женщины, молодой и красивой женщины… На первых набросках оно кажется открытым и светлым, потом на нем видна морщинка обиды, после тревожной рябью пробегает гримаса боли… Какие глубокие, думающие у нее глаза! Но вот они становятся отчужденными, равнодушными, а потом еще хуже – алчными, надменными, злыми! А в самом конце, уже на последнем наброске, появляется едва заметная линия, неровная, на щеке. Это шрам? Или слеза? И, плачущие, глаза неведомой женщины стали мягче, человечней, добрее…

На последнем же листке рука задумавшейся, очевидно, художницы, изобразила нечто вроде черных сот. Графитовые грани, окруженные зловещим вихрем в форме яйца. Катя не помнила, чтобы рисовала что-то в этом роде. Но, быть может, это Мышка баловалась?

– Мышь, ты брала мой альбом? Вот этот?

– Мам, ты же знаешь, что к живописи я равнодушна, – важно отвечала перепачканная мукой Мышь.

– Ворон?

– Катерина Федоровна, что вы?

– Ну да, ну да… Черт знает что!

Катя отбросила альбом и задумалась. Ей по-прежнему не верилось, не хотелось верить во всякие потусторонние заморочки. Но факты есть факты, с ними придется мириться. Ей не дали отсюда уехать. Машина не завелась, телефоны не работали, и не работают до сих пор, дорога сделала круг и привела их обратно, в «Лебяжье ущелье». Быть может, Ворон прав. Быть может, здесь и в самом деле есть нечто… Как он там говорил? «На земле всегда были и будут места, где сквозь ткань настоящего проглядывает подкладка потустороннего. Там, где пролилась кровь, там, где терзали и терзались, реальность проедена человеческими страданиями…» Что ж, пусть так. Но кто взывает к Кате из-за рубежей реальности? Что требуется от нее – маленькой дурочки, которая запуталась даже в своей несложной судьбишке?

Она услышала, как подъехал Георгий, но не тронулась с места. Он долго не входил в дом – что ему было делать там, во дворе? Но вошел хозяин гоголем, как ни в чем не бывало, поздоровался, восхитился готовым печеньем, потом притворно раззевался и отправился наверх – «подремать до ужина».

Георгий лежал на диване и смотрел на Катю снизу вверх с комическим испугом, а та высилась над ним во весь свой невеликий рост, да еще и подбоченилась, как деревенская кумушка, собравшаяся дать выволочку хмельному «самому».

– Ты на меня за что-то сердишься? Я не мог приехать раньше, извини. Знаешь, ты такая забавная сейчас, – заметил он, и Катя невольно расслабилась. Ведь, в самом деле, он может и не понимать, что здесь происходит!

– Нет, я не сержусь. Просто хотела поговорить.

– О чем же? О печенье? О ремонте? Или, может быть, о чем-то более интимном?

– О твоей бывшей жене, – пресекла Катя игривые намеки.

Он изменился в лице, или Кате показалось?

– Что же конкретно тебя интересует? Катя, я не люблю об этом вспоминать, но хочу быть с тобой откровенным. Она ушла от меня, и…

– Об этом ты уже говорил…

– Ах, вот оно что… – протянул Георгий. – Уже насплетничали, наплели всяких ужасов. Да, дорогая, ее исчезновение было очень странным. Странным и непонятным. Оно долгое время занимало всю округу. Моя жена вышла из дома вечером, в купальном халате и с полотенцем. Я не видел, как она выходила, заметил ее только в окно. Но домработница, Нина, которая в тот момент была на кухне, видела и даже говорила с ней. Предупредила, что вода еще холодная, вроде того, но жена…

– Почему ты никогда не называешь ее по имени?

– Кого?

– Да жену же, господи!

– Катя, я не понимаю…

– Хорошо, продолжай.

– Жена, мол, только рассмеялась: я, мол, холода не боюсь. Вышла и пропала, в чем была, в махровом халате, в шлепанцах и с полотенцем на плече. Когда она не вернулась через полчаса, я пошел ее искать. Но ее нигде не было. Мы обшарили всю округу, я чуть с ума не сошел от беспокойства, я думал, что она утонула! Утром обшарили озеро, но не нашли ее тела. Какая-то девушка из обслуги сказала, что видела машину, дежурившую у въезда в пансионат, и женщину в белом платье, садившуюся в эту машину. Жену искали, но не нашли, и я решил, что она сбежала, ведь ей всегда была свойственна некоторая экзальтированность в поступках… Через три года ее признали без вести пропавшей…

– И тебе досталось все ее состояние, – покивала Катя.

– Состояние? Дорогая, но…

– Нет, это я так. – Но Катерина заметила и запомнила его смятение. Значит, так и есть. Быть может, даже и пансионат этот принадлежал ей. – Так все же, как ее звали?

– Катя, может быть, мы…

– Нет, мы поговорим об этом сейчас, Георгий. Слишком много тут странностей. Об одних я слышу, другие происходят со мной. Если ты не в силах произнести это имя, я скажу сама. Ганна Марголина, не так ли? Она была твоей женой? Моя сестра, верно?

– Ты сама не понимаешь, что ты сейчас сделала, – глухо ответил Георгий.

Вот теперь он действительно изменился – посерел лицом, сгорбился, поднял и тут же опустил дрожащую руку, вроде бы как отмахиваясь от кого-то, и начал дышать тяжело, но ему не хватало не воздуха, а слов, чтобы выразить природу душившего его кошмара.

– Ты… ты… Я видел твой альбом! Ты дала ей лицо, а теперь назвала ее имя! Теперь будет… будет…

– Да что будет-то?

– Плохо будет, всем плохо будет, – забормотал Георгий, сжимаясь в клубочек. – Она придет, она всегда приходит… Просила привести тебя, и тогда… Вот сейчас…

Кате стало не по себе. В гнетущей тишине кто-то медленно поднимался по лестнице, скрипели ступени: скрип… скрип… скрип… Шаги, и стук в дверь, такой громкий, что Катя едва не закричала, а Георгий даже внимания не обратил, втянул голову в плечи, как черепаха, и все шепчет что-то, все раскачивается. Господи, да он сумасшедший, на всю голову сумасшедший, как ее угораздило с ним связаться? Подумать только – поехала в незнакомый город с совершенно посторонним мужчиной, поверив его сладким посулам. Мало того – она еще потащила за собой дочку, подвергая ее сотне неведомых опасностей!

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул отнюдь не монстр, но Ворон, к специфической наружности которого Катя уже немного привыкла.

– Катерина Федоровна, Георгий Александрович, ужин подан.

– Спасибо, голубчик. Мы сейчас спустимся, – как можно более ровным тоном ответила Катя. – Ты покорми пока Мышку, ладно?

Ворон понимающе кивнул и убрался.

– Георгий, возьми себя в руки. Где твои таблетки? А, вот. Прими две… Нет, одну, а то совсем раскиснешь. Ты, я надеюсь, понимаешь, что после всего, что тут произошло, нам придется расстаться? Мы уедем завтра. Извини, что так вышло, но…

– Ты не уедешь, – ответил Георгий, губами взяв с ее ладони таблетку. – Ты уже пробовала, не так ли? И она тебе не позволила. Она привела тебя назад. Потому что ты нужна ей! И тебе не надо, не надо бояться, она не причинит тебе зла, ты нужна ей, она только о тебе и говорит!