За вымытый коридор или туалет – награда – кружка не слишком крепкого чая или пять сигарет.
И тут, во время генералки прикалывались. Олигофрену Очко, бессменному генеральщику коридора специально разливали ведрами воду, которую тот вынужден был собирать тряпкой с пола, а над педерастом Муртазой смеялись и похлеще. Когда генералка в туалете доходила до той стадии, когда стены и потолки там помыты, Муртазу запирали мыть там полы. Туда выливали несколько ведер хлорки, и педераст заливался слезами и соплями – ему от хлорки нечем было дышать. Это называлось дезинфекция.
Единственное место, где санитарки мыли полы, то есть выполняли свою прямую работу – это врачебные кабинеты, да и то, частенько, полы мыли больные, но, конечное под их присмотром.
В курилке разборка. Во время шмона, прямо по наводке у троих больных отобрали чай и они заехали всей троицей в наблюдательную палату. Разбираются, кто сдал их медперсоналу.
С приходом Аннушки, обожавшей стукачей, стукачество стало глобальной проблемой отделения. Теперь в отделении царила атмосфера взаимного недоверия, и разговоры в курилке перешли на тему каких-то абстракций или старых воспоминаний, потому, что всегда находится определенный контингент, обиженных Богом и людьми, которые находят особое удовольствие в жалобах, ябедничестве друг на друга, в стукачестве. Поскольку Аннушка всячески поощряла и выделяла стукачей, хотя и относилась к этим, нужным ей, людям с глубоким презрением, их развелось в отделении большое количество. Глупцы, которым все равно на отношение к ним окружающих, то бишь олигофрены и страдающие деменцией стучали поголовно. Доходили козлы в своем бреду и безнаказанности до того, что тот самый Ананьев, который привязывал девчушку колючей проволокой, писал крупными печатными буквами в верховный суд, что в двадцать девятом отделении жуют чай, и привел длинный список имен и фамилий.
В психиатрии козлов заточкой не испугаешь – это не зона. Все на виду в этом аквариуме и от кары не уйдешь, а все хотят домой, но в одно время стало жить совершенно невозможно – сдавали со всем. Аннушка знала даже кто, как и когда сходил в туалет по большому, нельзя было даже пернуть в неположенном месте, без того, чтобы тебя немедленно не сдали.
В отделении начались перебои с чаем, негде стало прикурить ночью и в тихий час, вся жизнь, или хотя бы ее подобие замерло.
Олигофрен Балуев, по началу срока дававший в задницу за пяток сигарет оживился до такой степени, что заходил в палату и заявлял:
- Чтоб у меня здесь не хулиганить, ни чифирить. Меня поставили следить за порядком.
После завтраков, обедов и ужинов на пути из столовой только дверь хлопала, как стукачи забегали в ординаторскую к Аннушке.
Я не мог перерезать паре козлов горло или устроить им темную, поэтому мне пришлось от них откупаться, чтобы продолжить свое чифирение и свою торговлю. Кому горсть шоколадных конфет, кому сигареты, кому жевок чая (а «козлы» тоже жуют, да еще как жуют!) и они заткнулись или, по крайней мере, стали стучать на меня поменьше. Особенно хорошо подкупали их батарейки для приемников – олигофрены не читают и почти не понимают телевизор, зато очень любят слушать музыку.
Гене Ананьеву я заказывал из дома иконки и молитвенники. Этот насильник-подонок очень боялся Бога и устроил себе в углу палаты целый иконостас и даже молился бы, если бы мог запомнить молитву или сумел прочитать ее.
Моему примеру последовали остальные. Стукачи стали жить лучше, чем нормальные пацаны, но стучали уже меньше и выборочно, так что можно стало передохнуть.
Но и здесь начались свои перегибы. Один обладатель больших передачек сам не стучал, но подкармливал тех стукачей, кому наиболее доверяет Аннушка, и использовал их для сдачи своих многочисленных врагов и тех, кто просто на него косо посмотрел. Появилась платная услуга – сдать кого угодно и с чем угодно по заказу.
Это «козлиное» движение сдерживал только Алексей Иванович не переносивший стукачество принципиально. С его уходом с поста заведующего, «козлы» подняли голову основательно и окончательно. Под этим дамокловым мечом я просидел весь срок. Сдавали меня не раз и не два, испортили мне много «дорог» и продлили срок заключения. «Козлов» я с тех пор ненавижу и презираю. Для меня они недалеко ушли от педерастов и вафлеров.
Тотальная опека стукачей в одно время почти аннулировала всю торговлю с санитарками – они стали просто бояться. Чтоб не прекращать поступления чая в мои руки мне сильно пришлось поломать голову.
Ответ был неожиданно прост. Наши больные ходили за баландой на пищеблок, на первый этаж спецкорпуса и, естественно, виделись там с поварами, а повара тоже люди и тоже хотят курить дорогие сигареты, закусывая белым шоколадом.
Попасть на внешние работы было трудно, а брать в долю кого-то из других «рабочих» больных я не хотел – у каждого из них были свои интересы, в которые снабжение меня чаем не входило.
Я подошел в коридоре к Алексею Ивановичу и пожаловался на всякое отсутствие физической работы, на общую слабость. Алексей Иванович пожал плечами и посоветовал мне мыть полы. Я отказался, и намекнул ему на ношение с пищеблока баланды – мол и физический труд и дают добавку. Врач опять пожал плечами, он не забыл, что я бывший побегушник, и сказал, что подумает.
Возможно, меня никогда бы не вспомнили, если бы один из носильщиков баланды, Вася Малов не кипешнул и не вскрыл вену лезвием, став временно нетрудоспособным. Тут мне и предложили временно потаскать бачки с пищей. Временно затянулось до самой выписки.
Поначалу мне приходилось с другим новичком поднимать наверх тяжеленный бачок с супом. Тонкая ручка бачка сильно резала руку, малейший перекос и горячее содержимое плескалось на штанину, обжигало голую ступню. Но зато контакт с поварами оказался легкий и непринужденный и кроме баланды я тащил в карманах две пачки чая. За нами шли проработавшие дольше и несли второе и компот – совершенно невесомые вещи.
Внизу я заметил, что в жизни пищеблока царят те же порядки, что и в отделении. Повара здесь не работают – они здесь присутствуют, а чистят гнилую картошку и шинкуют капусту здесь больные с общих отделений, они же варят баланду в меру своих возможностей. Тут же отмывают вонючую мороженую рыбу и срезают с посиневших костей «мясо». Если бы не вытяжка, запах стоял бы такой, что куда там овощехранилищу советских времен с окном на помойку.
Повара любят покурить. Основной товар в обмене с ними – это дорогие сигареты. Чая в обмен дают помногу, сразу и не торгуясь – чай на пищеблоке дармовой.
Пищу носят наверх в очень неудобных термосных бачках защитного цвета, рыбу, запеканку и омлет на специальных больших противнях. Себе повара готовят отборную картошечку с котлетами, варят самолепные пельмешки. От них явственно ощущается алкогольный запах. От поваров – водочки, от больных – технического спирта-шадыма. Здесь хорошо, сытно и пьяно. Видимо работать здесь большая привилегия для больных с вольных отделений.
Хочется выпить водочки, да и можно договориться с поварами, но больно строг за нее Алексей Иванович – попался с запахом – поезжай в Казань без лишних объяснений. Бывали случаи, что больные затягивали фанфурики «Траяра» или «Перца» через охранников или санитарок, но часть из них окончилась плачевно, и выпивохи уехали в Казань на спец-интенсив. Так глупо рисковать мне вовсе не хотелось, да и было бы из-за чего и шесть лет я провел в условиях жесткой абстиненции.
Принося баланду в отделение, мы заносили ее в раздаточную и, столовщица, ловко плюхая половником, разливала суп по алюминиевым мискам. По началу срока мы накрывали на столы, но наступил переломный момент, когда в отделении оказалось до 45% олигофренов, которые начали воровать хлеб друг у друга. Тогда накрывать на столы перестали и выдавали хлеб и «шлемку» в руки каждому.
Накрыв на столы, мы получали добавку – полную миску второго. Я стал наедаться.
Ели мы первые, раньше всех возвращались из столовой в отделение, дождавшись только момента, когда посчитают ложки. Персонал, зная контингент отделения, постоянно опасался, что пронесут в отделение и заточат ложку, поэтому был специальный больной, которому доверяли (из числа «козлов»), который после приема пищи собирал ложки со столов и пересчитывал их, складывая в специальную кастрюлю. После пересчета кастрюлю сразу же передавали в раздаточную, на руки столовщице.
