Нас выстроили по списку возле кабинета и вызывали по одному. Выходили оттуда подозрительно быстро. Ответ на вопрос: выписали - не выписали был у всех один.
- Болт!
- Борода!
- Еще пол года!
Наконец зашел и я.
- Разрешите войти!
- Проходите.
Доцент покопался в моих бумагах.
- Голоса были?
- Нет.
- Ночью спите?
- Да.
- Все, можете идти. Мы продляем вам срок еще на полгода.
Еще ничего не поняв, я уже выхожу. Комиссия, которой я так ждал, пролетела незаметно, равнодушно и бессмысленно. Это фарс, настоящий фарс, а не психиатрия.
Такой же фарс продолжался и на последующих комиссиях, кроме той, последней, с которой меня выписали. Ушел от рака легких в мир иной старичок-доцент, его сменила высокая строгая женщина с волевым лицом, но ничего не сменилось в комиссии. Я уже понял – по закону положено, значит проведем вам комиссию, но выпишем не по состоянию вашего здоровья, а тогда, когда сочтем нужным.
У некоторых сил на комиссии уже не хватает. Один больной, откатавшись лет пятнадцать, не выдержал и врезал доцентше прямо на комиссии. Доцентша вышла с фингалом, а он уехал в город Казань. В Казани же (ведь рука руку моет) «за психиатра» другие психиатры держат уже пожизненно и усиленно вас лечат, превращая в овощ.
В конце - концов, я, пройдя так комиссий восемь-десять, настолько привык к ихнему фарсу, что шел уже без надежды и без волнения, только по необходимости. Выписка и так шла нешатко - невалко – из десяти двенадцати человек, одновременно проходивших комиссию, выписывали в лучшем случае одного, но стоило услышать от Алексея Ивановича на комиссии что-то вроде «чифирит», как сразу можно было выходить несолоно хлебавши.
По выписке других больных я понял, что в основном со спеца уходят за 5-6 лет, хотя есть счастливчики, уходящие за «трешку», но были и «тяжеловесы», отбывшие здесь годков «ннадцать». Самый большой дурдомовский срок был у Шосталя Леонида. Он отсидел двадцать один год, за это время его родные поумирали и из нашего отделения, через Владивостокскую он уехал в интернат, так и не увидав долгожданную волю.
Такие люди, отсидевшие огромные срока деградируют в очень сильной мере, и, что называется, начинают «гнить с головы», теряя последние морально-этические устои. От них уже можно ожидать всего, чего угодно. Единственный поступок Шосталя, которым он гордился – это побег из Казани. По его словам выходило, что он единственный, кому это удалось, хотя я в этом сильно сомневаюсь. Шосталь перелез высоченный четырехметровый забор, умудрился не запутаться в колючей проволоке и … упал прямо на газетку к бухающим ментам. Незадачливого побегушника на носилках вернули в отделение, так как при приземлении он раздробил пятки и передвигаться сам не мог. В Казани пятки ему вылечили так хорошо, что он и по сию пору ходит, как косолапый медведь.
Шосталь продуманный типок. Утром он ходит по отделению с пустым мешком из-под чая (а на спецу обычно таскают чай в пустых пакетах из-под молока) и показывает его, добавляя простецкий стишок собственного сочинения:
Вот секрет простой
Вот мешок пустой!
Это делается для того, чтобы у него чая не просили. Я отлично знаю, что у Лени под матрасом есть еще один мешок и он вовсе не пустой. Но Шосталя можно понять – единственный путь достать ему чай – это продать свою скромную отоваровку – ведь к нему никто не приезжает.
Отоваровку придумали, чтоб те, к кому никто не приходит, могли бы потратить небольшую (рублей на 250-400) часть своей пенсии на продукты и сигареты. Такими, а в отделении их большинство, занимаются находящиеся при больнице социологи, и называют их либо отоварочниками, либо эмсэошниками (от МСО – медико-социальное обеспечение).
Отоварочники переводят свою пенсию по адресу больницы, и она за их срок накапливается, достигая у большесрочников размеров порядка 90-100 тысяч рублей. Деньги конечно не бог весть какие, но человек, всю жизнь собирающий бутылки рад и такой сумме, накопленной за долгие 7-8 лет. Когда возле поста вывешивают список с начисленной и накопленной пенсией, отоварочники собираются и смотрят, сколько же за их тяжкий срок накопилось. Размер пенсии за мой срок варьировал от 700 рублей у обычного инвалида и 1500 рублей у инвалида детства в 2003 году до 3000 и 4500 рублей в году 2008. но цены росли в геометрической прогрессии, оставляя далеко позади арифметическую прогрессию роста пенсии.
Каждый месяц отоварочникам покупают 30 пачек плохих сигарет (а в последующем покупали и 25 и 20 пачек в месяц – борьба с курением!), которые они по большому счету сами не курят, меняя у других больных за чай. И еще покупают скромную передачку. Вот типичный пример продуктовой отоваровки:
Рулет, полпалки соевой колбасы, два плавленых сырка, рогалик, два глазированных сырка и коробка яблочного нектара. Изредка берут еще вафли и рыбные пресервы. Эта отоваровка покупается один раз в месяц, но хватает ее оголодавшим отоварочникам на 15-20 минут. Почему в Ново-Николаевке отоваровка столь мала – тайна сия велика есть, ведь даже в грозной Казани отоваривают на любую наличествующую сумму.
Кроме того эмсэошники раз в полгода заказывают себе носки и трусы, которые тоже никто не будет носить – и они еще в упаковке у многих уйдут за чай. Чай, чай, да сколько же можно писать об этом чае? Но если жизнь такова, если именно эта травка стоит во главе угла на этом проклятом спецу – от этого никуда не денешься. Такова здесь роль и цена этого невзрачного индийского кустарника, роль и цена, которые и не снились вещам, имеющим ценность на воле.
Также, раз или два в год отоварочники получают по пять конвертов и несколько открыток. Но писать им практически некуда. Один из них развлекался тем, что поздравлял ежегодно свой горотдел милиции с 8 мартом. А так – в основном – конверт – жевок, открытка – жевок, вот и вся писанина.
Могут заказывать отоварочники и периодическую печать, но и здесь список настолько странен и дик, что диву даешься фантазии социологов. Можно заказать журналы «Работница», «Крестьянка» или «Здоровье» - и это в мужском отделении! Никакого «Playboy», никакого «За рулем» или «Вокруг Света». Читайте «Крестьянку», дорогие зеки и учитесь вязать крючком! Из газет, правда, разрешена «Комсомольская правда» и ее в основном и читают в отделении.
Раз в год заказывают отоварочники и по куску мыла, бутылочке шампуня, мочалку, пасту и щетку – вот и все предметы гигиены, которых физически не хватает на год. Могут они заказать и стиральный порошок, чтоб стирать свои носки и трусы, но порошок уйдет прямо со склада, так и не дойдя до заказавшего его отоварочника.
Так что жизнь больных, оставленных без опеки родственников вовсе не медом намазана – они испытывают тотальную и перманентную нехватку всего. А деньги, с такими муками накопленные ими чаще всего, в будущем, уйдут в фонд какого-нибудь интерната. Се ля ви!
Зарабатывают отоварочники какие-то крохи, занимаясь различными рода уборками, а отделение находится в состоянии перманентной и непрекращающейся уборки годами. Трут полы и стены чуть ли не целый день.
Палаты моют два раза в день – в подъем и после завтрака, моют сами больные, хотя обычно есть специальные шныри, всегда готовые помыть вашу палату. А коридор моют четыре (!) раза – хлеще, чем в реанимации или отделении гнойной хирургии. Больной (обычно из олигофренов), специально приставленный к мытью коридора моет длиннющий продол, получая за свой ударный труд аж 2-3 сигареты «Прима».
По разу в неделю генеральная уборка во всех помещениях, палатах и коридорах, распределенная по разным дням недели, включая выходные. Палаты с матюгами и проклятиями генералят больные, в них проживающие – этот вынужденный труд всем опостылел. Коридор, туалет, ванную и другие помещения моют шныри из разряда дефективных больных. Трут стены водой с порошком и шампунем, натирают щетками и без того вообще то чистый линолеум полом. В туалете маразм поломойства доходит до того, что специальными железными щетками оттирают тут же снова загаживаемый кафель полов.
