А встречаются и любители пососать член, только что вытащенный из их заднего прохода – своеобразные копрофаги.
Ну, дальше писать про извращенцев подобного рода я не буду – они мне противны и сам я услугами «петухов» никогда не пользовался.
У кого есть деньги, дорогой товар и прочие блага жизни, может запросто договориться с санитаркой и уединиться с ней глубокой ночью где-нибудь в сушилке или в душевой.
Была косоглазая Тоня, которая, собрав с четырех больных по 2-3 палки колбасы, обрабатывала их всех четырех разом, «вертолетом». Она же успевала потрахаться «по любви» еще с 2-3 больными.
Нет санитарок, которые не дают, есть больные, которые плохо просят.
Была Надя, уже в зрелых годах, которая очень любили массаж спины, и после данной процедуры шла с больным куда угодно – и это все так, «по любви».
Неравнодушны к больным и некоторые медсестры, но здесь уже нужен тонкий подход. С палкой колбасы к медсестре не подойдешь – здесь все как на воле, если вы решили познакомиться с фотомоделью. В конце - концов, вам может повезти, если мне, вовсе не Алену Делону везло.
Случается в отделении и зоофилия. Тот самый куроеб, о котором я рассказал в самом начале, завел себе котенка и приучил его отлизывать головку полового члена.
Так что здесь – как на воле. Встречаются эксгибиционисты, фетишисты и скоптофилы. Один больной по секрету показал мне подборку фотографий, на которые он онанировал. Здесь была пачка газетных фотографий толщиной с энциклопедию. Фотографии были от больших, до маленьких и даже крохотных, цветных и черно-белых, женщины были одеты и раздеты, молодые и пожилые. Были даже девочки грудного возраста и престарелые старухи. Объединял все фото только пол – женский. Относился Гена (а так звали онаниста) к своим фотографиям с такой нежностью, словно они были живые.
Фетишист Очко, убираясь в туалете сотрудников, нашел женские трусы с мощными потоками месячных. Естественно эти трусы перекочевали в его карман, а затем под подушку.
Долгими ночами, пока трусы не отобрали во время шмона, Очко вдыхал «аромат» трусов и онанировал. Об этом знало все отделение, и все потешались над ночными страстями олигофрена-фетишиста.
На воле Очко по его же словам собирал на помойках предметы женского туалета и хранил все это добро у себя в комоде. Комната его была оклеена фотографиями обнаженных женщин и мужчин.
Мать, как и обещала, ходит ко мне раз в две недели, приносит передачку и мои любимые сигареты «West» с пластмассовым фильтром. Ждешь больше не еду, а именно сигареты – потому что когда нет сигарет, начинается кошмар – тяга к табаку такая, что нет сил, а, кроме того, когда совершенно нечем заняться желание курить усиливается и смолишь одну за другой. Да и курилка именно то место, куда собираются пообщаться, а общение – лучшее лекарство от больничного безмолвия. Курят здесь с 6 до 7 утра, потом перерыв до 9, затем курят до 11 и после обхода до самого обеда. В тихий час и ночью курение запрещено. Зажигалки и спички запрещены, и больные прикуриваются от сигарет друг у друга. Конечно, затягивают с воли и спички и зажигалки, курят втихаря в уголке по двое по трое, но если спалишься с огненным предметом, получишь заряд аминазина в ягодицу и маршируешь прямиком в наблюдательную палату.
Те, у кого нет сигарет, заседают целыми днями в курилке и выпрашивают у счастливых обладателей сигарет обгорелые фильтры – большего здесь не получишь. Доходят и до крайностей и «ныряют» в грязное, заплеванное ведро за бычками. Отъехавшие не брезгают поднять сигарету не только с грязного пола, но и с унитаза.
Курева здесь постоянно не хватает и его приходится покупать за чай. Среди больных распространен следующий прейскурант цен на сигареты – «Прима» - 2 пачки за жевок, «Балканка» - пачка жевок, «Петр 1» - пачка за 3 жевка. Естественно люди, имеющие контакт с персоналом продают эти сигареты значительно дороже (так, например я продавал «Kent» и «Captain Black» грамм за 300-400 чая пачку).
И очень прискорбно, когда твои кровные, привезенные из дома сигареты начинают пропадать со склада. Так случилось и со мной. Из блока я получал 6-7 пачек, остальные «уходили» в неизвестном направлении. Подозрение мое сразу же пало на Усманчика, помогавшего санитарке раскладывать сигареты.
Усманчик живет на спецу. Он здесь бесчисленное количество лет и отсюда не торопится. Забирать его некому, и он знает, что в интернате ему будет хуже. Здесь он как приблудная собака бродит весь день и всю ночь по отделению, виляя медперсоналу хвостом и играя из себя ребенка. Он лижет задницу каждому, кто что-нибудь может ему дать, постоянно клянчит у санитарок куски с их стола, чай и сигареты. Женщины жалеют бедолагу и подкармливают его. Вид у него жалостливый, как у побитой собаки, но в глазах сидит затаенная злость. На спец с общего отделения он попал за то, что сломал руку больному.
Усманчик чифирит, закидывается целыми стопками циклодола и карбомазепина, и уже привык к такой жизни. Так же, как и я, он занимается куплей-продажей товара за чай, помогает санитарке раскладывать сигареты больных. Давно заметили, что сигареты пропадают, что Усманчик курит в туалете дорогие сигареты, но убрать с раздачи сигарет его никто не решался.
Я решился на это, не выдержав очередной пропажи четырех пачек. И у меня получилось. Молоденькая санитарка Гульнара, ведавшая раздачей сигарет вполне согласна со мной, что Усманчик банальная «крыса» и устала от жалоб больных. В то время я уже заработал в отделении репутацию порядочного человека, и раздачу сигарет предложили мне. Я согласился, и сигареты больше не пропадали до той поры, пока я не выписался.
В чем заключалась наша с Гульнарой работа? Ее – сидеть и наблюдать за мной (а впоследствии она и этого не делала), а моя – помнить у кого сколько сигарет, в каком отделении шкафа его мешок, раскладывать сигареты и раздавать их по утрам больным (пачка – норма, но очень часто меня просили вынести пару пачек, а иногда и два блока. Совершенно бесплатно я обычно соглашался и выносил сигареты. Я знал – они пойдут на чай, а чай это на спецу святое).
В среду, раз в неделю, после обеда и свиданок мы раскладывали принесенные больным сигареты по личным мешкам больных, которые хранились в запиравшемся шкафу, затем доставали из мешков по семь пачек сигарет на человека, подписывали их и раскидывали по пачке в семь приготовленных коробок – на неделю, до следующей среды. Так как больных в отделении много, то весь процесс продолжался не меньше часа. Затем в коробки кидали записки с названиями дней недели, и Гульнара могла идти домой.
Вообще Гульнара молодец. Она таскает из дома чай «просто так», иногда приносит для больных, конечное «избранных» и пиво, которое они пьют в столовой после ужина. Молодая девушка не боится ни выговоров, ни увольнения – с ее внешними данными и умом ей нетрудно будет найти новую работу. Гульнара не замужем и, по-моему, смотрит на некоторых больных, как на кандидатов в спутники жизни.
Каждое утро я брал со склада коробку с сигаретами и, выложив их на стол, сортировал по палатам. Сложив стопками сигареты, я обходил палаты вкруговую и совал еще полуспящим больным их пачки.
Жалобы на пропажу прекратились, сама пропажа тоже.
- Очки отъехали! – ржет весь туалет. Это Очко в который раз уронил свои ломанные-переломанные очки на резиночке с одним стеклом в унитаз. Хохот стоит такой, что хоть святых выноси. Не смеюсь только я – сегодня у меня и еще нескольких человек выписная комиссия.
Ждут председателя комиссии – доцента с Владивостокской. Тогда еще и я ждал комиссию, строил планы, питал надежды на скорейшую выписку.
Приехал доцент – маленький сухой старичок, почти не выпускающий сигареты изо рта. Они с Алексеем Ивановичем и Аннушкой проходят в кабинет заведующего. Эти трое и есть выписная комиссия.
Если честно, перед первой комиссией волновался так, что поджилки тряслись. Надежда вырваться на волю была так сильно, что перебивала разумное отношение к ней. Здесь люди находились по три, пять, семь и более лет, вовсе не ожидая выписки. Уйти с первой комиссии удалось только одному богатому бизнесмену, «завалившему» свою благоверную из «винчестера» за супружескую измену.
