— Как и все теперь: живет, а как живет, никто не ведает.
Нашелся один-единственный человек, еле знавший ее, но Нине сразу стало легче в этих мрачных, закопченных стенах, среди десятков незнакомых людей. Да и люди, услышав, что новенькую знает София, окружили Нину со всех сторон, забросали вопросами.
— Стоит еще наша Турья, не сожгли ее?
— Нет, об этом не слышала. Если бы такая беда случилась, то в городе стало бы известно, ведь это рядом.
— Скажи, девушка, — допытывалась другая, — когда тебя вели сюда, не видела ты около тюрьмы людей с передачами?
— Видела.
— И много их?
— Да, порядочно.
— Быть может, там и моя старенькая приплелась… Не слышала, из хутора Заводского никто не откликался?
— Нет, не слышала. А вы все из ближних сел? — спросила Нина.
— Не все из ближних, но все селяне.
— За что же согнали вас сюда?
— Каждого за свое, — ответила София Луданник. — Нас с Ганнусей, — она показала на молодую девушку, что спрашивала про бабку с хутора Заводского, — у одного дядьки на чердаке схватили. Пришли мы с нею в город, на базар, и попали под облаву. Деваться некуда, вот мы и спрятались на чердаке дома около базара. Ну, а полицаи нашли, стащили нас оттуда да в тюрьму. А тех, — она показала на девушек, которые, обнявшись, слушали их беседу, — в лесу схватили. Много и таких, которых гнали на работу в Германию, а они поудирали — кто по дороге в город, кто из вагонов. Так что каждого — за свое, а всех — ни за что ни про что.
Нина вглядывалась в окружающие ее лица.
— Ну, а тебя за что? — спросила София.
— Я и сама не знаю, — покраснела Нина, — может быть, завтра скажут…
Спать укладывались под вечер. София Луданник уложила Нину с собой.
Но не спалось девушке на твердых и грязных нарах. Тюрьма постепенно затихала. Послышалось сонное дыхание Софии, а потом изредка стук, глухой мужской кашель за стеной. Прижавшись к новой подруге, Нина думала, думала… Немцы, видимо, полагают, что расклеенные по городу листовки — дело ее рук. Но почему? Ведь во время обыска у нее нашли только одну листовку — ту, что дал Володя.
Может быть, все-таки кто-нибудь видел ее, когда она расклеивала их по городу… О чем же будет идти речь завтра на допросе?
Допросы… Сможет ли она держаться так, чтобы молчать о своем участии в подполье, не выдать других? Вот что главное! Правда, она никого не знает… Единственный человек, которого она знала по подполью, уже ушел из жизни. Володи нет…
Как глупа была она тогда, когда сердилась и упрекала тетю Олю и Володю, что ей, мол, не обо всем говорят, не доверяют. И как хорошо теперь, что она не знает, где подпольщики, что они делают, кто они… Да, это очень хорошо: ничего не знать… Во всяком случае те, которые остались на свободе, не будут подозревать ее в измене.
Нина повернулась на другой бок, и снова потекли бесконечные думы… Что теперь будет с бабушкой, Толей, с маленькой Лялей? Как они будут жить без нее, без ее помощи… Может, товарищи помогут им, как раньше делали тетя Оля и Мария; может, теперь Анна Федоровна поможет… А мамочка, бедная мамочка! Что будет с ней, когда она узнает о судьбе Нины… И где она сейчас — в Ленинграде или выехала оттуда? Блокада прорвана, могла и выехать. А впрочем, куда она поедет, если наш город оккупирован немцами?
До войны Нина так любила ездить с мамой в Ленинград! Папа работал на железной дороге, а мама — в железнодорожной школе, и потому они дважды в году имели возможность бесплатно поехать в любой уголок Советского Союза. В Ленинград они с мамой обычно отправлялись на зимние каникулы. Мама говорила, что Ленинград ей больше всего нравится зимой, когда можно доходить по театрам, увидеть игру замечательных актеров.
Выезжали, они накануне Нового года. Дядя Вадим всегда дарил Нине билет на новогодний праздник. Однажды поезд запоздал, и на елку они поспешили прямо с вокзала. Сопровождали туда Нину мама и дядина жена — тетя Валя… Веселая и ласковая тетя Валя… Она познакомила ее с несколькими девочками и отпустила в компанию ребят потанцевать вокруг елки. Ах, какие веселые игры затеяли они тогда! Нина быстро освоилась в этом огромном зале и очень веселилась с новыми подружками. Когда после праздника мама и тетя Валя спросили, как ей понравилось на елке, Нина сказала: «Ах, как хорошо! Как никогда в жизни!»
Мама и тетя Валя очень смеялись тогда, а Нина смотрела на них и вдруг покраснела. Что тут смешного?
Она так и не поняла тогда, почему взрослые смеялись. Да и как ей было понять, что семь лет — это не такая уж длинная жизнь. Как давно это было…
И вот война. Она разъединила ее и маму кровавой рекой. И кто знает, удастся ли им соединиться теперь? Конечно, Красная Армия освободит и Ленинград и Щорс. А вот удастся ли ей вырваться из лап гестаповских палачей?
Эти ненавистные оккупанты безжалостно, зверски уничтожают наших людей. Не щадят ни женщин, ни детей, ни стариков… И не должно быть пощады проклятым фашистам! Бороться до последней капли крови! Бороться и победить! Вот что нужно сейчас И звать людей к борьбе. «Все, что я сделала, — правильно. В этом правда, самая большая правда. За нее отдали жизнь многие-многие тысячи людей, и тетя Оля, и Мария, и Володя… Володя…»
Под утро Нина наконец забылась в тяжелом сне. Ее разбудил шум. Все обитатели камеры были уже на ногах.
XIV
В десять часов Нину вызвали в тюремную канцелярию.
— Сагайдак? — спросил один из надзирателей, видимо, старший.
— Да, — ответила девушка.
— Тебе передача. Брат ждет у проходной. Если хочешь что-либо сказать ему, напиши.
«Толя пришел», — мелькнуло в голове.
Нина заволновалась, кинулась было сначала к передаче, потом остановилась:
— На чем же написать? У меня и бумаги нет.
— Здесь напиши. — Надзиратель протянул бумагу и карандаш. — Садись и пиши.
Человек этот говорил резко, но не грубо. Нина как-то невольно задержала на нем взгляд.
«Кто он? Я его где-то видела», — пронеслось в голове. Но она тут же склонилась над бумагой.
«Дорогой Толя, — быстро писала Нина своим ровным ученическим почерком, — ты единственный мужчина в нашем доме. Успокой бабушку, скажи ей, что ничего страшного нет и не может быть. Произошло какое-то недоразумение, и только. Я еще не знаю, за что меня арестовали. Если к вечеру не буду дома, принеси мне одеяло и маленькую подушку. До свидания. Надеюсь, до скорой встречи. Крепко целую тебя, бабушку и Лялю. Ваша Нина».
Она сложила листок вчетверо и протянула его надзирателю. В это время кто-то вошел в канцелярию.
— Господин Павленко!
Надзиратель обернулся.
— Подожди, — махнул он рукой вошедшему и велел Нине идти в камеру.
Павленко… Так вот почему ей показалось знакомым лицо этого типа! Ведь он был участковым милиционером… Ну конечно, до войны был участковым милиционером в районе базара… Да… меняются времена, меняются и люди. «По-разному меняются люди», — думала Нина, возвращаясь в камеру.
Через два часа, сопровождаемая тем же надзирателем, она переступила порог большой комнаты следователя. За столом сидели двое офицеров. Одного из них она узнала. Он приходил арестовывать ее, а сейчас перебирал какие-то бумаги; очевидно, собирался вести допрос.
Сбоку у стола сидел какой-то человек в штатском. Он сказал:
— Тебя допрашивают оберштурмфюрер Лингардт и унтерштурмфюрер Краузе.
Как оказалось, Лингардт хоть и с акцентом, но довольно свободно говорил по-украински и не нуждался в помощи переводчика. Тот переводил для Краузе.
— Ты знаешь, за что тебя арестовали? — начал Лингардт, смерив девушку холодным и любопытным взглядом.
— Не знаю.
— Так-таки и не знаешь?
— Откуда мне знать? Пришли и сказали, что я арестована. Вот и все.
Лингардт вынул из папки записку для Толи, написанную Ниной два часа назад, и положил ее на край стола.
