— Что ты имеешь в виду?

Она снова порылась в сумочке. На этот раз достала листок бумаги. Положила перед ним на стол. Это был чек на двести тысяч долларов.

— Что ты на это скажешь?

Ричард моментально сообразил: произошло нечто из ряда вон выходящее или, во всяком случае, достаточно серьезное, раз Карла готова заплатить такие деньги лишь за то, чтобы он убрался из города. Он решил сыграть наудачу.

— Даже не знаю… Начинать с нуля, на новом месте будет нелегко… — Он умолк, как бы в полной нерешительности.

Карла глубоко затянулась, потом, не меняя выражения лица, снова сунула руку в сумочку. Достала еще один чек, на ту же сумму. Положила на стол рядом с первым.

— Это мое последнее предложение. Даю тебе пять секунд на размышление.

Ричард вскочил на ноги, взял оба чека, сунул в карман и направился к машине. Через три дня он был на пути в Нью-Йорк.

Остановился он в отеле с видом на Центральный парк. И сразу принялся за дело — начал обзванивать знакомых. Он намеревался вернуться в театр. Теперь, когда положение было не таким отчаянным, как раньше, ему стало понемногу везти. Сначала подвернулся агент, которому понравился его стиль, и вскоре Ричард получил роль в коммерческом фильме, рекламировавшем продукты для завтрака. После этого для него открылось множество дверей, прежде накрепко закрытых. Правда, это было не то, о чем он мечтал. Ему предлагали сниматься для рекламы в роскошных глянцевых журналах. Рекламные агентства буквально заманивали его к себе. По какой-то странной иронии судьбы, его тип внешности оказался в моде в этом сезоне.

Какое-то время Ричард пытался бороться с соблазнами Мэдисон-авеню, однако, в конце концов, агент Мэнни Коуэн открыл ему глаза.

— Скажу откровенно, я не смогу вас продать ни одному театру. Не тот тип. Слишком худощавый, слишком самоуверенно держитесь. Не подойдете ни на одну из тех ролей, которые сейчас предлагают. В будущем сезоне ситуация может измениться, но сейчас… В общем, если вы отказываетесь работать в рекламе, мне придется вычеркнуть вас из списка своих клиентов.

Ричард все понял. Оставалось лишь смириться с неизбежным. Тогда он поставил условие, что ему будет предоставлена возможность пробоваться на все новые роли. Мэнни Коуэн нехотя согласился, не переставая повторять, что у Ричарда не все дома.

— Никто вас все равно не возьмет. Рискнуть может разве только какая-нибудь важная шишка. У меня таких связей нет.

Ричард улыбнулся. Через неделю или две Рэчел должна приехать в Нью-Йорк с пьесой «Война Лили».

— У меня есть такие связи, — сказал он.

К тому времени, как они прибыли в Филадельфию, Рэчел знала роль назубок. Более того, она успела вжиться в нее за три недели репетиций. Теперь она даже во сне ощущала себя полькой Лили, борцом Сопротивления.

Пожалуй, лишь эта возможность уйти от реальности не дала ей сойти с ума.

Сидя в своем номере в отеле на Семьдесят второй улице, Рэчел вспоминала первые дни репетиций. Жуткие дни… Когда-то в детстве она читала сказку Ганса Христиана Андерсена «Русалочка». Там русалочке пришлось пожертвовать своим хвостом, чтобы получить то, чего ей хотелось. Всю оставшуюся жизнь она ходила как будто по острым лезвиям ножей, и каждый шаг доставлял невыносимые страдания. У Рэчел было точно такое же ощущение.

Раньше она даже не предполагала, что можно так тосковать по мужчине. Что бы она ни делала — жевала ли гамбургер, просматривала ли утренние газеты, играла ли с кем-нибудь из труппы в триктрак, — все было невыносимо, все причиняло боль. Временами она ловила себя на том, что произносит вслух его имя, как будто он рядом с ней, в одной комнате. После этого начинались безудержные рыдания.

Не раз и не два подходила она к телефону. Однажды даже набрала его номер, но, услышав автоответчик, положила трубку. Даже если бы и удалось до него дозвониться, ну что она ему скажет: «Я люблю тебя, я тоскую, я все отдам, если ты позволишь мне вернуться?» Но она не готова отказаться от спектакля на Бродвее. Во всяком случае, не сейчас.

Она ухватилась за пьесу, как утопающий хватается за спасательный круг. И пьеса ее спасла. Сосредоточиваясь мыслями на роли, Рэчел как бы покидала окружавший ее мир и переносилась на сорок лет назад, в другую реальность. Можно сказать, что все последние недели она жила в Польше времен второй мировой войны.

Рэчел пошла в библиотеку и выбрала книги, в которых описывался тот период. В свободное от репетиций время она сидела у себя в комнате и читала о Европе, оккупированной гитлеровскими войсками. Рэчел многое узнала о Варшаве, о Кракове, о еврейских гетто. Порой ей казалось, будто она физически ощущает ту атмосферу нищеты и страха.

Вновь приобретенные знания она принесла на сцену, и они добавили еще больше глубины ее игре. Роз Эндрюс внимательно наблюдала за ее интерпретацией образа Лили. Но не вмешивалась, не в пример другим режиссерам. Ее вера в Рэчел принесла свои плоды. К концу второй недели пробных спектаклей зрители Филадельфии почувствовали, что на сцене происходит нечто необычное. А в последние дни они уже могли определить, что это такое. Им посчастливилось наблюдать необыкновенное по своей силе представление. Теперь Роз Эндрюс и Лен Голдман могли поздравить друг друга. Они не ошиблись в этой доселе неизвестной актрисе. Она наверняка принесет им сногсшибательный успех на Бродвее.

Рэчел тоскливо оглядела свой скудно обставленный номер-квартирку. Куда же ей себя девать? Они приехали из Филадельфии накануне вечером. Стоял конец августа. В Нью-Йорке было сейчас даже жарче, чем обычно. Но Рэчел томилась не только от жары. До премьеры осталось еще четыре дня. Чтобы заполнить время, Роз Эндрюс проводила репетицию за репетицией, однако спокойнее от этого не становилось. Декорации еще не подготовили, и поэтому они репетировали в фойе. Все члены труппы ходили как одурманенные.

В этот день репетиции закончились в три часа. Рэчел, усталая, вернулась к себе в отель. Обратно в одиночество.

Позвонить Бобу?.. Нет. За все время разлуки они с ним так ни разу и не поговорили, и она не станет просить его приехать на премьеру.

Кондиционер в номере практически не работал. Чтобы убить время, она решила вызвать кого-нибудь из обслуги. Не проводить же еще одну ночь в этой душной спальне. Пришел швейцар, сказал, что вызвал техников, что они скоро прибудут, а больше он ничего сделать не может.

— Я этого не вынесу, — громко произнесла Рэчел, обращаясь к четырем стенам. — Если останусь здесь еще хоть одну минуту, я сойду с ума.

Ей припомнилась огромная затененная терраса на крыше у Боба в Лос-Анджелесе. Внезапно у нее появилась идея. В этом здании тоже есть крыша с солярием. Она знала, что некоторые актеры ею пользуются. Почему бы и ей не попробовать?

Она переоделась в бикини, купленное в Лос-Анджелесе, собрала волосы в высокий пучок, захватила большое полотенце и пару подушек, потом подумала, сунула под мышку одну из своих книг о войне и отправилась наверх.

Было четыре часа дня, и к этому времени крыша почти опустела. Лишь в дальнем углу кто-то загорал и слушал радио. И больше никого.

Рэчел расстелила полотенце, подложила под голову подушки, легла, закрыла глаза. Должно быть, она заснула. Очнулась оттого, что кто-то тихонько тряс ее за плечи. Она приподнялась и открыла глаза. И в следующий же момент пожалела об этом. Перед ней, опустившись на колени, стоял тот самый человек, который до этого слушал радио, — Ричард Робертс. Она протерла глаза.

— Как… Что ты…

Он докончил за нее:

— Что я здесь делаю?

Она начала подниматься, но он удержал ее:

— Подожди, не убегай. Может быть, ты все-таки позволишь мне объясниться? Мы ведь, как-никак, не чужие люди.

— Ну и что из этого?

— Да будет тебе, Рэчел. Разве так разговаривают с соседом?

— С соседом?! — Теперь она окончательно проснулась. — Ты что… тоже живешь здесь?!