“Учитывая все вышесказанное и принимая во внимание результаты многочисленных опытов, мы пришли к выводу, что обеззвучить Нью-Йорк могли лишь двумя способами.

Первый способ — это искусственное повышение или понижение количества колебаний (звуковых волн) в воздухе.

Известно, что способность нашего уха воспринимать звуки, т. е. слышать их, ограничена с двух сторон. Если вызванный чем-либо или кем-либо звук имеет меньше восьми колебаний в секунду, то такой (низкий) звук уже не будет слышен нами. И, наоборот, если возбудитель звука даст более 32000 колебаний в секунду, то звук будет настолько высок, что мы опять-таки его не услышим.

На основании этого мы можем предполагать, что злоумышленниками изобретен аппарат, который неизвестными нам способами каждый звук Нью-Йорка при самом его возникновении искусственно повышает или понижает до такого предела, что он уже не воспринимается ухом, т. е. становится неслышным. Это — первое из двух возможных объяснений”.

“Мы должны оговориться, что в науке не было еще случая, даже попытки к изобретениям подобного рода аппаратов”.

“Другое наше предположение построено на законе интерференции звуков.

Суть такого физического явления в следующем. Если вызвать два идеально одинаковых по высоте тона и силе звука, то они могут взаимно уничтожить друг друга, и тогда не будут слышны оба. Но это случится лишь при условии, что расстояние между точками, из которых звуки выходят, будет равно непременно длине нечетного числа звуковых волн. Многие из людей могли наблюдать, как громко звонящие, одинаковые по тону колокола двух церквей вдруг на какую-то долю секунды оба замолкают. Получается какой-то провал звуков. Это тоже звуковая интерференция.

Благодаря этим условиям, устройство аппарата, который интерференцировал бы, т. е. поглощал все звуки Нью-Йорка, затрудняется двумя серьезными препятствиями.

Во-первых — невообразимым разнообразием звуков, которыми до 14 октября шумел и гремел Нью-Йорк. Ведь нечеловечески трудно для уничтожения каждого, даже самого незначительного нью-йоркского шороха вызвать точно такой же шорох или звук. Сколько же тогда звуков нужно вызвать?

Второе препятствие — это то обязательное расстояние между двумя звучащими предметами, о котором мы говорили выше. Где же тогда стоит этот аппарат, который глушит все звуки Нью-Йорка, если он должен находиться на известном, точно определенном физикой расстоянии от каждого говорящего или кричащего нью-йоркца, от каждого станка грохочущих нью-йоркских фабрик и заводов, от каждого пыхтящего паровоза, гудящего авто, звонящего колокола, рыкающего джаз-бандом мюзик-холла, стонущего скрипками оперного или театрального зала? В какой же точке Нью-Йорка стоит этот аппарат, если он должен быть на точно определенном расстоянии даже от каждой лающей собаки, мурлыкающей кошки, плачущего ребенка и каждой жужжащей нью-йоркской мухи?..”

“Но все же мы не берем на себя смелость утверждать, что подобного аппарата человек создать не может, ибо мы знаем, что изобретательность человеческого ума безгранична. Примером этому служат блестящие успехи советских ученых в освоении космоса”.

Сенатор поморщился: “Вот здесь и надо было категорически, недвусмысленно заявить, что нью-йоркская глухота — дело большевиков. Ох, эти ученые! Не умеют доводить дело до конца!” Дальше в докладе было написано:

“Вот все то, господин сенатор, что мы имели сообщить вам. Это — наше объяснение того загадочного явления, которое волнует и пугает весь цивилизованный мир. Бороться же с этим явлением, уничтожить его мы пока бессильны, ибо в данном случае бессильна вся наука, все знания, которые сейчас в нашем распоряжении. Но мы, а вместе с нами и ученые всего свободного мира, еще не сдаемся. Мы будем искать, чтобы бороться…”

“Примите, господин сенатор, уверения в совершенном почтении…”

Следовали многочисленные подписи американских и европейских ученых.

Аутсон устало потер лоб. Он ясно почувствовал в этой докладной записке полную растерянность, бессилие и недоумение ученых.

“Бессильна даже наука, — думал сенатор. — Если уж гениальнейшие умы нации не могут объяснить, то, значит, дело совсем дрянь. А кто может поручиться, что завтра не оглохнет вся Америка?..”

Черной беззвучной тенью в кабинет скользнул негритенок-бой. Протянул сенатору на подносе визитную карточку.

Аутсон прочел:

АРТУР БАКМАЙСТЕР

Профессор-радиолог

А на обороте бледным карандашом:

“По поводу нью-йоркской загадки”.

“Шарлатан, — подумал Аутсон, — один из тех, которые тысячами обивают мои пороги. Пользуясь случаем, надеются выманить тысчонку — другую долларов. Не приму”, — решил сенатор. И вдруг, не отдавая себе отчета в поступке, кивнул утвердительно головой.

Выдрессированный бой широко распахнул дверь. Стремительным броском влетела в кабинет маленькая фигурка и замерла у стола сенатора. Аутсон вскинул глаза. Перед ним стоял урод, горбун-карлик.

“Теперь уже поздно, не прогонишь”, — подумал, раздражаясь, сенатор.

Резким жестом указал на кресло, приглашая садиться. Горбун сел, как ребенок, подтянувшись на высокое кресло на руках.

— Говорите! — резко приказал сенатор.

— Я найду виновника нью-йоркской глухоты, — неожиданна гулким басом ответил горбун.

Он говорил спокойно и уверенно. Сенатор посмотрел на него с интересом.

— На каких условиях вы согласны помочь комиссии?

— Я американец, сенатор. Я не могу допустить, чтобы это новое оружие попало в руки наших врагов. А это оружие, и страшное оружие! Вообразите страну нашего потенциального врага, оглохшую в первые минуты войны.

— Значит, вами двигает только патриотизм? Замечательно! Величественно!

— Не только патриотизм, сэр. Вы слышали — я американец. Значит, прежде всего я деловой человек. Миллион долларов, и я разгадаю эту загадку!

Аутсона поразила громадная сумма требуемого вознаграждения. До сих пор еще ни один шарлатан не заводил разговор о миллионах.

“Если это и авантюрист, — подумал сенатор, — то из крупных. Ухо надо держать востро”.

— Я заплачу вам два миллиона долларов, если предложение ваше серьезно! Но что можете сделать вы, когда в данном случае бессильны лучшие ученые Америки и Европы?

Аутсон подвинул Бакмайстеру только что прочитанный доклад научной подкомиссии. Горбун перелистал его небрежно и, презрительно улыбаясь, ответил:

— Все ваши ученые — ослы. Эта загадка по плечу одному мне, Бакмайстеру.

— Если это не тайна, объясните, откуда у вас такая уверенность?

Горбун опустил голову и долго молчал, видимо, собираясь с мыслями. Воспользовавшись длительной паузой, сенатор с любопытством разглядывал уродца.

Тщедушное, изуродованное горбом тельце, казалось, с трудом несло тяжесть громадной головы. Оттопыренные, как крылья нетопыря, уши, выпуклый, нависший над глазами лоб, переходивший в лысину, и острый, треугольником, подбородок уродовали лицо профессора, делая его жутким и отталкивающим. Уголки тонких губ то и дело дергались в злой и презрительной усмешке. По-обезьяньи близко посаженные маленькие глазки ежеминутно беспокойно перебегали с предмета на предмет. Но когда взгляд их встречался со взглядом сенатора, Аутсону делалось как-то не по себе, и он отводил глаза в сторону.

Горбун поднял голову, и гулкий бас его загудел на весь кабинет. — Я — профессор Копенгагенского университета. Там же, в Копенгагене, я познакомился с одним молодым ученым-любителем, неким Оле Холгерсеном, шведом по национальности. Нас сблизила общая идея — желание создать машину, которая уничтожала бы все звуки на нужной нам площади. Во время нашей совместной работы над этой машиной я поражался знаниям Холгерсена. Я должен сознаться, что он — не профессионал-ученый, а дилетант — знал больше меня, старой крысы, отдавшей всю свою жизнь науке. И в нашей работе первенствующее положение занимал он, а я был не более, как его помощником.