Настроение войск выше похвалы: крестьянство, озлобленное поборами белогвардейцев, отбиравших без всякой платы хлеб, фураж и лошадей, оказывает Красной Армии всемерную помощь. Войска Южной группы уверены в близости полного и окончательного крушения колчаковщины».

Правда, окружить и полностью уничтожить врага пока не удалось. Но его «почерк» беспорядочного драпа на восток давал право заявить: «Инициатива у нас!»

В умах бойцов и командиров наступил перелом: значит, можно бить «верховного» в хвост и в гриву и успешно гнать его «непобедимую»; значит, можно уводить в плен тысячи беляков с офицерами и генералами. И можно вливать в свои ряды сдающиеся части, насильно мобилизованные Колчаком, и привлекать под красное знамя русских и башкирских крестьян, вырвавшихся из неволи.

Так и оценил Фрунзе значение первого этапа. И когда навалились на него корреспонденты и забросали вопросами, может ли еще Колчак угрожать Самаре, перевалить через Волгу, он отмахнулся от них:

— Ну какая там Самара! Какая Волга! До скорой встречи в Уфе!..

В самарских и московских газетах появилось его краткое интервью:

«До сих пор еще в центре России чувствуется сильная тревога и опасение за участь Поволжья. Я заявляю определенно, что Колчаку Волги не видать. Перелом в настроении частей и в ходе операции определился. Наши армии переходят в решительное наступление. Их задача — уничтожить живые силы зарвавшегося врага. Задача эта осуществляется вполне успешно. Разбиты и отброшены 11-я и 12-я дивизии противника. В районе к югу от Сарай-Гира нашей кавалерии сдался только что прибывший на фронт Украинский полк с орудиями и пулеметами, предварительно перебив большинство своего командного состава. Полк выразил твердое и горячее намерение сражаться против Колчака на стороне Красной Армии и просит переименовать его в полк имени Ленина».

— И где только Владимир Ильич выискивает таких фантазеров? — бросил газету Троцкий, прочитав это интервью Фрунзе.

Своенравный, резкий и на расправу крутой, как всесильный вотчинник, Троцкий усмотрел в действиях Сергея Сергеевича Каменева откровенную поблажку «фантазеру» Фрунзе.

Действительно, Каменев вдохновился планом Михаила Васильевича и пришел к убеждению, что Симбирск оставлять не следует, хотя на этом продолжали настаивать нарком Троцкий и главком Вацетис, видя, с каким успехом стремится к нему Северная армия генерала Гайды. Да и вообще эти московские «стратеги» были убеждены, что сначала надо разделаться с Деникиным, а затем уже браться за Колчака: он, мол, докатится до Волги и остановится.

И когда пришел еще один приказ об оставлении Симбирска, Каменев ответил категорическим отказом. «Такого нарушения дисциплины Троцкий не перенес, — записала дочь Сергея Сергеевича Наталья. — Он явился в Симбирск, окруженный свитой людей, одетых во все черное, сам кожано-черный. Буквально ворвавшись в кабинет отца, откуда тотчас же стал доноситься возбужденный разговор, перешедший в крик, Троцкий, не сдерживаясь, прямо угрожал отцу, затем, круто оборвав на высокой ноте, он так же стремительно выскочил из кабинета и почти бегом удалился со всей своей свитой… И, несмотря на то, что наступил несомненный перелом к лучшему — армия покатилась назад, и городу, в котором родился Ленин, перестала угрожать опасность, и, наконец, несмотря на хорошую старинную поговорку «победителей не судят», очень скоро пришло телеграфное распоряжение Троцкого снять отца с должности командующего Восточным фронтом.

Я не могу забыть тот день, когда отец вернулся домой много раньше обычного, удрученный и задумчивый.

— Не знаю за что, но с должности командующего меня сняли, — как-то тускло и недоуменно произнес он…»

Это было 9 мая, когда Фрунзе готовился начать Белебейскую операцию. Он понимал, что смена командования в такой исключительно важный момент чревата всякими неожиданностями. И не ошибся.

Пост Каменева занял генерал Самойло, переведенный с Северного фронта. Он сразу понял, что Симбирск уже сдавать врагу не придется. Но Троцкий убедил его, что тревогу вызывает обстановка на левом, северном крыле фронта. И генерал подписал директиву, по которой центр операций переносился от Белебея и Уфы к северу от Камы.

— К черту летит весь наш план! — Фрунзе водил указкой по карте, и рука у него дрожала. — Самойло забирает у нас армию Тухачевского и заставляет заниматься такой перегруппировкой, которая на руку Колчаку. Федор Федорович, немедленно заберите у Тухачевского Чапаевскую дивизию, она должна действовать в районе Белебея! А генералу я напишу несколько неласковых слов!

10 мая Фрунзе сообщил в Симбирск, что он не согласен с директивой командующего фронтом:

«Должен откровенно сознаться, что директивой и запиской я сбит с толку и поставлен в самое неопределенное положение… Я глубоко не согласен и с основной идеей нанесения удара на север от Бугульмы, ибо уверен, что он в лучшем случае даст лишь отход противника, а не его уничтожение. Удар должен быть нанесен глубже, с тем, чтобы отрезать противнику пути отхода на восток… Свое теперешнее положение считаю ложным и вредным для дела…»

— Надо бы съездить в Симбирск, — заметил Валериан Владимирович. — Одно дело — бумага, другое — поглядеть Самойло в глаза. И снять с его носа черные очки!

— Я так и думаю! Но нам надо побывать у Чапаева. Завтра и выедем!..

Они приехали в село Елатомку, где вместе с бойцами Сызранского полка собрались на митинг местные жители.

Красив был Чапаев на двуколке, горяч и страстен в пылу большой речи. Он говорил обо всем: и о мировой буржуазии, и о «верховном», которому скоро крышка, и о том, что неча лежать на печи здоровым мужикам, когда беляки так рьяно драпают от красных, подставляя зады под удар.

— Бить их и бить, хлопцы, вот и весь сказ! Истинно говорю вам — дождались светлого дня! Храбрым — дорогу, а трусов — к чертовой матери!

Народ был опьянен страстной речью Василия Ивановича. Ведь говорил равный с равным, на языке живом и образном. Но все знали, что не каждый подравняется с этим лихим, смелым и стремительным в бою николаевским плотником.

Фрунзе попросил не говорить о своем приезде, пока не закончится митинг. И объявился, когда на площади отгремели крики:

— Ура Чапаеву! Ура!..

Объяснять Чапаеву обстановку не пришлось: он уже расставлял силы, и с радостью принял весть, что вся его дивизия переходит от Тухачевского в Туркестанскую армию. Фрунзе ему сказал:

— Стремительно ударите севернее Белебея для глубокого охвата противника. Тридцать первая дивизия Зиновьева и двадцать четвертая Железная дивизия Гая будут атаковать одновременно с вами с востока и с юга.

— Ну просто с языка сняли, товарищ командующий! Так и я прикидывал! — Чапаев лихо расправил усы указательным пальцем правой руки. — Значится, как говорят в народе, покажем контре, где раки зимуют!.. А уж вы там, — указал он на север, в сторону Симбирска, — объясните им, что нам топтаться на месте совсем не с руки… Беляки сейчас отбиваются как заяц, когда налетит на него степной орел. На спину откинется, задними ногами так разделывает, что иной раз и орлу смерть. Только это редко бывает, Михаил Васильевич. И по недосмотру, коли орел зазевается. А чаще-то конец зайчишке!..

До Самары — поездом, оттуда — быстроходным военным катером. Домой — в маленький дачный деревянный домик — заглянул на минуту, чтоб повидаться с женой и надеть новый костюм.

Весна буйствовала: в деревеньках доцветала сирень, в лозняках — соловьиные трели; зеленя подбирались в трубку, в полях копошились старики, женщины и дети, совсем как пятнадцать лет назад, когда он впервой увидел Волгу в дни японской войны. Солнце уходило назад и появлялось спереди, когда огибали живописную жигулевскую луку. В Ставрополе — голодные дети, беженцы, и кругом зелено от гимнастерок: очередной полк выгружался из барж на левом берегу и разводил пары на походной кухне.

Кажется, впервые за все дни 1919 года выдались два-три часа для приятного кейфа — без вызова в аппаратную, без спешной диктовки приказов. И как ни красива была бегущая весенними струями полноводная Волга, Михаил Васильевич прилег отдохнуть, чтобы со свежей головой вести разговоры в Симбирске… И спал мертвецки, пока Сиротинский не положил ему руку на плечо: