И в разговоре с Фрунзе Владимир Галактионович пытался выяснить роль колонизаторов в Семиреченском крае и судьбу забитых «инородцев».

Михаил рассказал об отце: как он заявил разгневанному генерал-губернатору, что киргизы, как и русские, равны перед болезнью и что больница ни перед кем не закрыта, когда люди нуждаются в ней.

— Ваш отец был достойный человек, — заметил Короленко. — Как только интеллигенция становится на запятки в карете вот таких фон Таубе — она обречена.

Жизнь пока устроена так: либо будь человеком и служи роду, либо обращайся в блюдолиза и подлеца.

Встреча была непродолжительной. Но она надолго запомнилась и Фрунзе и Короленко. И этот большой писатель, человек трудной судьбы, вспомнил о своем собеседнике через пять лет, когда нужно было спасать его от смертной казни…

Не рассказал Михаил в письме своему другу Куле, как он попал на митинг студентов в университете.

После второй встречи с Соней он стал выступать на рабочих «летучках» — то на «Новом Лесснере», то на фабрике Трошилова. А 1 ноября поехал на Васильевский остров. У него был благовидный предлог — поглядеть на свою коллекцию трав и цветов, собранную на Тянь-Шане. Он зашел к университетским ботаникам. Но коллекцию Недавно перевели в Ботанический сад Академии наук.

— Мы рады вам, коллега, — сказали ему новые товарищи. — Коль уж вы связаны с нами добрым научным почином, погостите, путь до вашего института не близкий. Покажем вам университет — бывшие двенадцать коллегий Петра Первого. А потом отправимся на сходку…

В актовом зале произносил последние фразы своей лекции Евгений Викторович Тарле — коренастый профессор с тонким орлиным носом. Он, видимо, говорил о войне, о возможном падении Порт-Артура.

— Императора крепко ударили по голове, когда он путешествовал в качестве наследника по японским островам. Будем надеяться, что русский народ, идущий к революции, нанесет ему удар более решительный!

Тарле сошел с кафедры, отгремела овация, и сейчас же зазвонил в колокол лобастый крепыш с черными бровями и мягким пушком под носом.

— Кто это? — спросил Фрунзе.

— Товарищ Абрам. Но это его кличка, — толковый парень, с юридического.

Абрам объявил, что сходка проводится по инициативе Коалиционного совета петербургских студентов социал-демократов. Спросил, считает ли возможным собрание пригласить в президиум членов совета? Никто не возражал, и он назвал четверых: Дорошенко, Бокия, Жарновецкого и Мануильского. Все они поднялись на сцену и разместились обочь Абрама. А он уже кричал вахтенным студентам при входных дверях:

— Пристава не пускать, товарищи, даже если придется применить силу! — И тотчас же объявил повестку дня: — «О войне», «О «новом курсе» правительственной политики» и «Об Учредительном собрании».

Но никто этой повестки не придерживался. Жарновецкий начал с отповеди Струве, который в заграничном журнале «Освобождение» обратился к студенчеству России с призывом «не спорить, а дружно работать на благо отечества, во имя общенародного дела».

— Нет, война не является тем «общенародным делом», о котором хлопочет господин Струве. Войну ведет царское правительство и буржуазия. И чтобы быстрее свергнуть самодержавие и строй угнетателей, у нас выход один: поражение царизма в позорной войне, свержение династии Романовых, победоносная революция!

Кто-то ринулся к трибуне и начал кричать, что поражение — это позор. И надо искать другой путь в революцию.

Ему не дали закончить речь.

— Слыхали! Долой! — заревел зал.

Жарновецкого поддержал Глеб Бокий:

— «Новый курс» правительства и «банкетную кампанию» либералов вкупе с меньшевиками мы отвергаем единодушно. Революция начинается: ее надо развертывать, а не свертывать. Наш курс — на Временное правительство рабочих и крестьян. Только оно способно довести революцию до победного конца!

Почти все ораторы были единодушны. И Абрам толково суммировал мнение сходки:

— Тот, кто не хочет стареть душой, должен немедленно идти на заводы и фабрики. Мы — совесть науки, мы — совесть класса, мы — огромная молодая сила. Так поможем отсталым рабочим понять основные лозунги социал-демократии. И приблизим день падения самодержавия, оказав поддержку великому и могучему народу на этом историческом рубеже. Вперед, навстречу светлому будущему, когда люди смогут свободно жить, трудиться, мыслить!

Долго пересчитывали вскинутые вверх руки. Их оказалось девятьсот двадцать шесть. Только десять голосовали против. Их освистали так, как не снилось и Соловью-разбойнику.

Фрунзе познакомился с Абрамом — Николаем Крыленко. Тот торопился к рабочим на завод «Сименс и Гальске» и был весьма лаконичен;

— У вас в институте сходка четырнадцатого. Надо готовить ее по нашему образцу: меньше пустых слов, больше смелых ораторов из большевиков. И два решающих лозунга: против войны и против «земской кампании» меньшевиков. Соне передайте, что я буду привлекать вас — в агитационно-пропагандистскую группу Петербургского комитета. И еще одно чрезвычайно важное дело: намечается грандиозная демонстрация во второй половине ноября. Выводите своих студентов вместе с рабочими Выборгского района. Столичный комитет дает демонстрации три лозунга: «Долой самодержавие!», «Долой войну!», «Да здравствует социализм!» Хотя бы одно кумачовое полотнище подготовьте с Арбекяном… Извините, очень спешу. Будете писать Тихомирову, скажите, что мы в жюль-верновской ракете летим к революции.

Михаил не отметил в письме и еще одно обстоятельство. В эти дни он познакомился с интересным человеком, который держал в своих руках и связных, и явочные квартиры, и сложные пути добывания денежных средств для партии.

Это был лохматый, весь заросший кудрявой шевелюрой, баками, бородой и усами, больной туберкулезом студент, недавно вышибленный из Академии художеств. Звали его Эдуард Эссен. Аристократ по происхождению, он и носил кличку Барон. И своими манерами, и грассирующей речью, и знанием языков, и связями с широким кругом передовых художников, актеров и писателей он был очень хорош на месте главного столичного конспиратора и хранителя партийной техники. Именно он сказал Михаилу, что днями питерские большевики ждут из Женевы, от Ленина, известного партии Сергея Лебедева, который должен сформировать в Питере предсъездовский «Комитет большинства» и возглавить его.

— Интереснейший человек! С Лениным хорошо знаком еще по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса». Ему уже грозили смертной казнью за ростовскую стачку позапрошлого года, когда рабочие здорово разделались с отрядом донских казаков. Нашел ему квартиру. И познакомлю вас с ним при случае.

Они шли по набережной Васильевского острова на сходку в Горном институте. Барон говорил, как важно революционеру знать проходные дворы в городе, чтобы не попасть в лапы филеров или полиции.

На подступах к Николаевскому мосту Барон остановился возле темно-серого мрачного здания, издали похожего на огромный гранитный куб. Перед зданием мирно лежали два сфинкса из далеких Фив, с лицом египетского фараона Аменхотепа.

— А это моя alma mater, захлопнувшая двери перед неблагонадежным Эссеном, — он обернулся лицом к мрачному зданию. — Но я верю, что еще вернусь сюда!

Эдуард, конечно, и не догадывался, что говорит вещие слова: он закончил свои дни в 1931 году на посту ректора этой академии.

Все так закрутилось у Фрунзе, что он потерял счет суткам.

Для книг остались редкие поздние вечера и часть ночи, пока бирюк Матвеев не гасил лампу. Для лекций — часов пять в неделю, да и то, если не было «летучки» или митинга. Про уроки своим репетишкам и не думал. Деньги кончились, обеды тоже. И Барон с превеликим трудом заставил его взять первую партийную десятку.

— Привыкайте, Миша! И не воспринимайте это как жалованье, мой друг. Просто без такой помощи товарищей вы не сможете жить.

Сходка в Политехническом прошла отлично: меньшевикам дали бой. Асатур Арбекян написал на кумачовом полотнище главный лозунг дня: «Долой самодержавие!» И теперь все было подчинено демонстрации, намеченной на 17 ноября.