Неоднократны были встречи с Лениным.

Владимир Ильич, отражая темп жизни партии, работал в телеграфном ключе. Он появлялся неожиданно — после митинга или заседания, — подсаживался к углу стола в бывшей гостиной балерины Кшесинской, бегло просматривал текст, вносил поправки, говорил кратко, быстро. И иногда его мимолетное замечание заставляло переписывать наново уже готовую часть резолюции.

Кто-то заглядывал в комнату — Елена Стасова, Николай Подвойский, Виктор Ногин, Владимир Невский. И увозил Ленина на автомобиле или на извозчике на завод, в Таврический дворец. Он возвращался часа через два-три и снова бросал замечание, словно и не отрывался от работы комиссии ни на миг.

Иногда он запирался один в комнатке Стасовой, писал очередную статью и готовил выступление на I Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов, Тогда одна лишь Стасова носила ему газеты и журналы, вырезки, справки. Изредка заменяла ее Надежда Константиновна Крупская, когда приезжала из своего Выборгского района.

Ленин был удивительным сгустком целеустремленной воли, и все равнялись по нему, работая с полной отдачей сил. Общение с ним придавало ускорение и мыслям и делам, хотя не у всех доставало энергии, чтобы выдерживать темп, заданный Ильичем. А Шляпников даже заявил однажды:

— Вас надо попридержать за фалды, Владимир Ильич, а то вы хотите двигать события слишком быстрыми темпами!..

Резолюция была готова, Ленин посоветовал Фрунзе побыть на съезде, потому что политическая драка — отличная школа для большевика, и повидаться с Бубновым, который сегодня или завтра приедет из Иванова.

Встреча с Бубновым разволновала Фрунзе. Похудел Химик, осунулся. Лихорадочно блестели его голубые глава. И как-то нервно поводил он плечами. Все это недобрый след тюрем и ссылки. Но вырос Химик в деятеля масштабного. И теперь не требовалось прививать ему вкус к теории, как в те давние годы, когда ему хотелось идти на любые безрассудные акты, чтобы ярче проявить свою революционность.

В чем-то Химик успел больше Арсения; и Фрунзе наедине с горечью оглядывался на те годы, которые отняла у него каторга. Ведь самые цветущие силы ушли на то, чтобы сохранить жизнь и не уронить достоинства даже в кандалах.

Но у него есть силы, и он наверстает упущенное. А сейчас приятно, что не потускнела старая дружба. Стоит только сказать: «А помнишь, Андрей?» — или услышать: «А ты не забыл, Арсений?» — и нахлынут дорогие воспоминания о славной юности. И Химик так же ласков и нежен. Все это добро дружбы — и в теплом рукопожатии, и в мягком взгляде, и в глубокой симпатии.

— Останься здесь! Вместе будем! — упрашивал Химик.

— Не могу!

— Ну хоть со съезда не уезжай!

— Да вы тут разведете говорильню недели на три! Послушаю Ильича и — в Минск. Потом в Иваново!

Два дня рядом просидели на съезде. Он открылся 3 июня в бывшем дворце князя Меншикова на Васильевском острове. Но первый день ничего не определил, только вызвал досаду. Народ собрался в полдень, а открыли заседание вечером. Полным-полно было эсеров, небольшой кучкой держались большевики вокруг Ленина, отсутствовала большая группа меньшевиков. И волнами прокатывались по залу слухи: меньшевики дерутся на своей фракции! Министр-председатель князь Львов не закончил встречу с послами! Керенский отшлифовывает речь!

Наконец появился Николай Чхеидзе и начал говорить прописные истины: в знаменательный день «юбилея» приступает к работе съезд — десять лет назад царь разогнал II Государственную думу. А о природе Советов и их исторической роли в революции глубокомысленно умолчал.

Потом эсеры и меньшевики помпезно встретили военного министра Керенского: раскланиваясь в сторону друзей, он прошествовал к столу президиума этаким бонапартизм. Съезд утвердил повестку дня из двенадцати вопросов. И на этом заседание закрылось.

На другой день начали обсуждать центральный вопрос о власти. Велеречивый Либер произнес речь от блока меньшевиков и эсеров. И «доказал», что Временное коалиционное правительство — благо для «революционной демократии». А передача власти Советам равносильна крушению революции.

Его поддержал Церетели:

— В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место.

И вдруг из зала раздался уверенный голос:

— Есть!

Это сказал Ленин: он стоял в проходе, выкинув вперед правую руку. И большевики поддержали его громом оваций.

И в речи об отношении к Временному правительству он вскоре повторил эту мысль: гражданин министр почт и телеграфов «говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком…».

Меньшевики и эсеры смеялись. Даже самые умные из них не могли взять в толк, что не пройдет и пяти месяцев, как сбудутся эти слова Владимира Ильича.

Михаил Васильевич 5 июня уехал в Минск. Софья Алексеевна встретила его на вокзале и сказала шутя, но с укоризной:

— Не напомнить ли гражданину Михайлову, что у него есть молодая жена?

— Милая Соня! Я помню и люблю. И думал о тебе и скучал. Кстати, не пора ли тебе кончить работу в Лунинце, в Земском союзе, и перебраться в Минск?

— Я уже свободна, мой друг!

— Ну тогда я забегу на минутку домой!..

Пока не было жены в Минске, квартира их пустовала. Михаил Васильевич не переносил одиночества, ел и спал где придется: на передовой у солдат, в комитете большевиков, в редакции газеты или в канцелярии милиции.

Сохранилась дневниковая запись о тех днях солдата-большевика Яркина: он с маршевым батальоном направлялся из Питера на Западный фронт.

В большевистском комитете работа шла круглые сутки. И солдат был очень удивлен, когда его в четыре часа ночи любезно встретил Михайлов, обстоятельно поговорил с ним и посоветовал, где и как найти товарищей по партии в 5-й дивизии.

Фрунзе привез из столицы кипу литературы и немного денег для задуманной им «Крестьянской газеты». Она вышла 10 июня 1917 года и с первых же шагов стала пропагандировать боевые лозунги: «Вся власть Советам! Земля крестьянам! Мир народам!» И горел на ее страницах призыв к крестьянам действовать сообща с рабочими и солдатами.

Но ее политическая линия бесила военные власти. И Михайлов смог редактировать свою газету ровно один месяц — 10 июля она была закрыта армейскими властями Западного фронта.

Основной причиной для репрессии послужила острая статья Михайлова «Анархизм или организация». «Газеты помещиков и капиталистов, — писал он, — кричат об анархии при малейшей попытке крестьян взять заведование землей в свои руки или потребовать смещения властей, не от народа поставленных и действующих ему во вред. Мы не считаем анархией, если земельный комитет постановит, чтобы арендных денег помещику не платить. Мы не видим анархии в том, что распоряжение лесами перейдет в руки земельных комитетов, не видим ее в том, что крестьянство будет мешать собственникам устраивать сделки помимо комитетов. Напротив, такую деятельность крестьянства — сознательную, спокойную, дружную — …мы считаем единственно правильной и отвечающей интересам трудовой России. Мы зовем крестьянство идти смело и твердо — именно по этому пути горячо будем приветствовать всякие успехи крестьянства в деле организованного закрепления завоеваний революции».

Военные власти разделались с «Крестьянской газетой» в манере почивших голубых мундиров. А Белорусский национальный комитет вылил на ее редактора ушат грязи.

Фрунзе узнал об этом случайно. Пришли к нему ходоки из дальнего уезда. Поговорили про то, про се, а потом рассказали, что помещики пускают про него по деревням облыгу:

— Будто враг ты белорусскому народу. Не даешь в школах заниматься нашей мовой, все поворачиваешь на русский манер. Ты этого так не оставляй, и мы тебя поддержим всем миром.