В сухие дни прекрасна лесотундра. Южные ветры — «южаки» влекут за собой пургу с липким снегом, быстро смерзающимся в ледяную кору. Тогда снежный путь превращается в колымскую «некось» — нарты плохо катят, прилипают полозьями к снегу.
Из Ачихи едем на оленях. По сравнению с собачьими оленьи нарты все равно что международный вагон против теплушки. На оленьей нарте можно лежать, как на розвальнях, можно и подремать. Не обязательно сидеть, свесив ноги, как при езде на собаках, не надо подбирать нога при встрече с каждым пнем.
Ямщики (тунгус — старик и мальчик — чукча) везут нас на оленях до самого Орелаха, — до школы. Олени идут двумя цепочками по три нарты в каждом счале. Моя нарта следует второй. Олени не могут убежать, они счалены с передней нартой.
Станочник в Темире Иван Третьяков говорит, что каюры будут ночевать в тайге вместе с оленями…
— Волк ходит! — объясняет станочник. — Будут караулить оленей.
Наши ямщики безоружны. У них нет даже остола, он им не нужен. Я спрашиваю их: чем же будут они отбиваться от волков?
— Будем отгонять криком. Волк человека боится.
Ночью олени пасутся в ягельнике, и ямщики сторожат их.
Расспрашиваю мальчика, последнего чукчу на нашем пути к Якутску. И мне вспоминается белоснежная тундра, ледяное Восточно-Сибирское море — звучный «тинь-тинь» и дымные яранги. Мальчик — чукча ничего не знает о жизни в яранге. Он живет в избе. Мать — чукчанка недовольна: в русской избе надо много ходить, не то, что в яранге — всё под рукой.
Белые, как снег, олени, приподняв короткие хвостики, бегут легко и быстро, быстрее собак, но скоро выбиваются из сил. В дымке тумана пар держится облачком над бегущими оленями, их никак не различить даже с нарт. Олени словно окутаны туманом. Кажется, что едешь на нартах-самоходах.
К полдню олени опускают хвостики и резко сбавляют ход. Ямщик останавливает нарты, срезает в тайге тальниковую хворостину. Взвизгнула погонялка, олени встряхнули задними ногами и несколько минут побежали быстрее, затем снова переходят на мелкий шаг и вскоре совсем останавливаются. Ямщики дают им немного покопать мох-ягель. Олени охотно занимаются этим любимым делом.
На стенах юрт, посеревших от времени, нацарапаны имена и фамилии проезжавших здесь людей. Некоторые надписи датированы полвека назад. В одной из юрт мне попался стишок, переписанный у поэта, познавшего, видимо, всю сладость передвижения на нартах по якутской северной тайге…
И длится наш путь бесконечный,
Тихонько олени бредут,
И сухо стучат их копытца,
И нарты ползут и ползут.
И тянется лес беспредельный,
И горы зубцами встают,
В ущельях глубоких метели,
Как волки, поют и поют.
Не день, не неделю, не месяц
Всё длится и длится наш путь,
Всё дики картины природы,
Пустыня, куда ни взглянуть.
И точно во сне, пролетают
Озер бесконечная цепь,
И рек беспредельных долины,
И тундры бесплодная степь.
Пустыня, куда ни взглянуть!
Нет, теперь пустыня уходит в прошлое! Уже хорошо виден рассвет нового дня колымской земли.
Но попрежнему сухо стучат копытца оленей, да нарты ползут и ползут…
Вот ямщики останавливают оленей. В руках старшего пила-ножовка, ржавая, с поломанными зубцами. Второй ямщик помоложе хватает оленя за рога, и старик пилит рога. Олень дрожит, ноздри его широко раздуваются, он тяжело дышит, сопит. А ямщик, посасывая трубку терпкого табаку, пилит рога, будто сухостой для костра. Рога падают, вонзаясь в глубокий снег. Оленный поезд трогается после того, как все олени становятся комолыми. Теперь они не будут цепляться за ветки.
Кажется, что само небо село нам на плечи, так низко нависли облака. Ничего не видно кругом. Нельзя понять, как ямщики находят дорогу. Уставшим глазам за каждым деревом чудятся жилые юрты и сверкающие снопы искр из трубы приветливого камелька.
Тунгус везет нас к Орелаху, в теснину тайги. Недолго мы побыли на Колыме. Реки не видно. Мы тянем горою.
Ямщик ведет оленей за повод, так здесь тесно, и во-время спилены рога, иначе бы нам не проехать. Нарты задевают за стланец-кедровник, и с пушистых ветвей метелью осыпается куржак.
Олени пугливы, как зайцы. Завидев впереди черновину, они мечутся в сторону. И человека боятся они. Утром их долго ловят ямщики.
В юртах разговор — капсе о колымском золоте…
Еще до Великого Октября объявился на верховой Колыме Бориска по фамилии Гайфулин. Откуда родом был этот смелый таежник, никто в точности не знал. Говорили, что бежал татарин от царского суда и, прознав о том, что на Колыме золото, подался в безлюдную тайгу. Он никого не боялся на свете, кроме урядника из Олы. И заклинал тунгусов и юкагиров, чтобы те не проговорились о нем кому-нибудь: узнает урядник из Олы — тогда пропал Бориска!
Обосновался старатель на Хириникане, что значит по-тунгусски река Рябчиковая. Здесь Бориска стал мыть золото. Он работал один, питался летом кореньями, ягодой да грибами, а зимой подачками с вьючных караванов, изредка проходивших с Олы на Сеймчан.
На Хириникане (впоследствии Средникане), где тунгусы стреляли рябчиков, Бориска нашел золото. Здесь он промышлял белку, ею питался и одевался. Он стал богачом, но умирал с голоду… Он накопал много золота, но не имел куска хлеба.
Россия воевала с кайзеровской Германией. Шел 1916 год. Голодный и больной Бориска продолжал бить шурфы, мечтал стать первейшим богачом в мире, подкупить урядника в Оле, получить свободу…
В осенние туманы и морось шел близ Хириникана вьючный караван и увидел в стороне большой шурф. В шурфе головой вниз лежал Бориска. Одна нога разутая, другая в разодранном сапоге. Старатель нашел, докопался до богатого месторождения, намыл с одного лотка до двухсот граммов чистого золота и… умер от голода, обладая уже несметным богатством.
Сюда к этому, найденному Бориской, месту пришли первоначально советские золотоискатели — дальстроевцы. В честь первооткрывателя они назвали прииск Борискинским. Но потом советские геологи нашли другие месторождения, много богаче Борискинского. Повинуясь советским исследователям, героям социалистического труда, Колыма и ее притоки раскрыли свои богатства, о которых и не мечтал Бориска — первый колымский старатель, уплативший за находку своей жизнью. Легенды о первом колымском старателе идут по всей округе…
Каждый вечер застает нас на новом месте, и каждую ночь мы беседуем с новыми людьми.
В Орелах приезжаем ночью. Здесь школа-интернат. Пятьдесят якутских ребят учатся в просторной и светлой школе. Вижу школьную стенгазету на якутском языке, крупные буквари-плакаты. На каждом станке, в каждой юрте можно встретить эти плакаты. Кстати, почти все наши молодые каюры умеют читать.
На Колыме, как по всей стране, проводится всеобуч.
Учитель-якут прибыл сюда из Якутска. Он учит не только детей якутов, но и взрослых. В программу Орелахской школы входит родной язык, математика, естествознание, обществоведение, художественное и физическое воспитание.
В интернате ежедневно дежурят сами дети. Я прихожу во время ужина. Спрашиваю дежурного. Он в отлучке. За него отвечает заместитель дежурного, живой, круглоголовый мальчик Владимир, названный в честь Ленина. Он показывает мне комнаты интерната, столовую, классы…
Я помню кривую речонку, замерзшую неровно, всю в буграх наледей, и высокий лес по ее берегам. Последняя нарта задержалась где-то в пути и прибыла позже других. Ее каюром был Пантюшка Мухин. Он сокрушался о том, что, по всей видимости, не успеет попасть в четверг к восьми часам вечера в Нижне-Колымск на кинопередвижку. Он пел у костра про колымскую жизнь очень складные и смешные частушки. Я разговорился с ним; Мухин знал о классиках русской литературы. По его бойкости я думал, что Пантюшка по меньшей мере окончил семилетку. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что не только он, но и старший его брат — оба не умеют читать.
