– Посмотри, – Рэб указал на стопку нарядно обернутых подарков, сложенных в дверном проходе.
– Что это? – спросил я.
– Комната для невест. Они здесь переодеваются перед свадьбой.
Он провел взглядом по стопке подарков и улыбнулся:
– Прекрасна, правда?
– Прекрасна? Кто?
– Жизнь, – ответил он.
Год 1967-й…
…и дома украшены к Рождеству. Почти все наши соседи – католики. Однажды утром после снегопада мы с приятелем, в куртках с капюшонами и резиновых сапогах, идем в школу. Мы проходим мимо маленького дома, на лужайке которого стоят фигуры персонажей из сцены рождения Иисуса.
Мы останавливаемся. Разглядываем фигуры. Мудрые старцы. Животные.
– Этот вот Иисус? – спрашиваю я.
– Какой этот?
– Тот, что стоит. С короной.
– Я думаю, это его отец.
– А Иисус – это тот, другой?
– Иисус – младенец.
– Где?
– В колыбели, балда.
Мы вытягиваем шеи. С тротуара Иисуса не видно.
– Подойду поближе, посмотрю, – говорит мой приятель.
– Лучше не ходи.
– Почему?
– Будут неприятности.
Я не знаю, почему я это сказал. Даже в том возрасте мир для меня уже был разделен на «мы» и «они». Если ты еврей, то не должен говорить об Иисусе и, наверное, даже смотреть на него.
– А я все равно посмотрю, – говорит приятель.
Я с опаской ступаю вслед за ним. Под ногами у нас скрипит снег. Вблизи все три мудрых старца выглядят фальшиво – гипсовые фигуры с лицами и телами, покрашенными оранжеватой краской.
– Вон он, – говорит приятель.
Я заглядываю ему через плечо. Там в колыбели, в раскрашенном сене лежит младенец Иисус. Меня пробирает дрожь. Мне чудится, что он вот-вот откроет глаза и выкрикнет: «Попался!»
– Пошли, а то опоздаем, – говорю я приятелю и поворачиваю назад.
– Трусишка, – бросает он.
Жизнь Генри
Когда Генри было двенадцать лет, он как-то раз в пятницу вечером оказался на службе в Церкви Истинного Спасения в Гарлеме. Приученный верить в Бога-отца и, признавший Его Сына своим личным Спасителем, он впервые всей душой воспринял Святого Духа.
Это была «Служба Ожидания» у пятидесятников, вдохновленная призывом Иисуса ждать Его гласа в городе, пока Он «ниспошлет с небес свое могущество»; и по этой традиции людей вызывали прикоснуться к Святому Духу. Генри вслед за остальными последовал к кафедре проповедника, и, когда подошла очередь Генри, его помазали оливковым маслом, а потом велели стать на колени и склониться над расстеленной газетой.
– Зови Его, – услышал он голоса.
И Генри позвал. Он сказал: «Иисус, Иисус», а потом стал повторять: «Иисус, Иисус, Иисус», пока слова не начали натыкаться одно на другое. Он качался из стороны в сторону и без конца повторял «Иисус». Прошли минуты. У него заболели колени.
– Иисус, Иисус, Иисус…
– Зови Его! – орали прихожане. – Зови Его!
– Иисус, Иисус, Иисус, Иисус, Иисус…
– Он на пути! Зови Его!
В голове у Генри стучало. Сводило икры.
– Иисус, Иисус, Иисус, Иисус, Иисус, Иисус, Иисус, Иисус…
– Еще немного! Еще немного!
– Зови Его! Зови Его!
Пот катился с него градом. Он задыхался. Прошло минут пятнадцать, может, двадцать. Слова теперь выскакивали такими беспорядочными и скомканными, что уже не имели ничего общего со словом «Иисус», лишь невнятные слоги, бульканье, бормотание, стоны и капающая изо рта на газету слюна. Его голос, язык, зубы, губы – все это слилось в какой-то неистовый, безумный трясущийся механизм.
– Исуисусииусусисуууус…
– Получилось! Получилось!
И Генри принял Святого Духа. Или думал, что принял. Он выдохнул, потом набрал полную грудь воздуха и чуть не задохнулся. Он глубоко вдохнул и попытался успокоиться. Вытер подбородок. Кто-то скомкал газету и унес ее.
– Ну, как ты теперь себя чувствуешь? – спросил его пастор.
– Хорошо, – задыхаясь, ответил Генри.
– У тебя хорошо на душе оттого, что Он послал тебе Святого Духа?
Да, на душе у Генри и вправду было хорошо. Хотя он не очень-то понял, что именно с ним произошло. Но пастор улыбнулся и попросил Господа защитить Генри, чего, собственно, Генри больше всего и хотелось – молитвы о защите. Позднее, вернувшись в свой район, он чувствовал себя в безопасности.
В тот вечер Генри вобрал в себя Святого Духа. Но вскоре он «вобрал» и кое-что еще. Он начал курить сигареты. Он стал выпивать. Его выгнали из шестого класса за драку с девочкой. А вскоре к списку его «доблестей» добавилось курение марихуаны.
Однажды подростком он случайно услышал, как его мать говорила их родственнику, что из всех детей только у одного Генри доброе сердце и сильный характер. «Мой мальчик когда-нибудь станет проповедником», – сказала она.
Генри про себя рассмеялся. Проповедником? Знала б она, сколько травки он враз выкуривает.
Вера и повседневность
Рабочий кабинет Рэба почти не отличался от его домашнего. Беспорядок. Кругом бумаги, письма, сувениры. И разные смешные вещи. На двери – список благословений, а рядом – забавные плакаты и даже шутливое объявление для парковки:
ЗАЙМЕШЬ МОЕ МЕСТО,
ЗАМЕШУ, КАК ТЕСТО.
Мы сели. Я откашлялся. Вопрос у меня был совсем простой. Мне было необходимо это знать, чтобы сочинить прощальную речь.
– Почему вы занялись этим делом?
– Этим делом?
– Религией.
– А-а.
– У вас было призвание?
– Не сказал бы. Нет, не думаю.
– Откровение? Сон? Вам в некоем образе явился Бог?
– Ты, наверное, прочитал слишком много всякой всячины.
– Ну… Я читал Библию.
Рэб усмехнулся:
– В этой Книге про меня не написано.
Я не хотел его обидеть. Просто я всегда думал, что раввины, священники, пасторы живут на каком-то ином уровне – между грешной Землей и святыми небесами. Бог там, наверху. Мы внизу. А они где-то посередине.
Зная Рэба, этому легко было поверить, особенно человеку молодому. Помимо его внушительной внешности и блестящей репутации, были еще и его проповеди. Он произносил их со страстью, юмором, порой с грохочущим негодованием или взволнованным шепотом. Проповедь для Альберта Льюиса была словно крученый мяч для питчера[7] или ария для Паваротти. Люди приходили, чтобы послушать его проповедь. Мы все это знали. И в глубине души он тоже догадывайся об этом. Я уверен, что есть конгрегации, в которых люди, как только начинается проповедь, стараются потихоньку смыться. Но в нашей синагоге все было наоборот. Люди с тревогой поглядывали на часы и ускоряли шаг, только бы не опоздать на проповедь Рэба.
Почему? Наверное, потому, что он подходил к проповеди нетрадиционно. Позднее я узнал, что учили его формальному, академическому стилю, – начинай в пункте А, двигайся к пункту Б, представь анализ и подтверждающие его ссылки. Но он, выступив таким манером раз-другой, полностью от него отказался. Люди ничего толком не понимали. Умирали от тоски. И Рэб видел это по их лицам.
Тогда он начал с первой главы Бытия, выделил в ней самые простые мысли и провел от них параллели к современной жизни. Он задавал вопросы. Он просил людей задавать вопросы ему. И родился новый стиль.
С годами эти проповеди преобразовались в захватывающие представления. С интонациями волшебника он из одного крешендо перетекал в другое, он перемежал библейские цитаты песнями Синатры, водевильными шутками и выражениями на идиш; он даже иногда подключал к проповеди аудиторию. «Кто хочет быть волонтером?» – спрашивал он. Что только не шло в ход. Однажды во время проповеди он принес табурет, сел на него и стал читать «Черепаху Эртель» Доктора Сьюза. В другой раз он на проповеди спел «Дорогой длинною». А как-то раз он принес на проповедь баклажан и кусок дерева и принялся резать каждый из них ножом, чтобы показать нам, насколько то, что растет быстро, легче разрушить, чем то, что растет не спеша.
