— Ну, вот, прошу вас, сэр. Наша умеренно серая альпака во всем своем великолепии. Спасибо, Марта, — бросил он, заметив возникшую в дверях молчаливую фигуру.

Отвернув лицо, Марта ухватилась за край отреза обеими руками и начала разворачивать рулон, отходя обратно к двери и давая возможность Оснарду как следует разглядеть ткань. И одновременно взглянула на Пенделя, тот поймал ее взгляд и прочитал в нем вопрос и упрек. Но, к счастью, это укрылось от внимания Оснарда. Он рассматривал ткань. Он склонился над ней, заложив руки за спину. Казалось, он даже принюхивался к ней. Захватил край, осторожно потер между подушечками пальцев. Неспешность и нерешительность его движений заставила Пенделя пуститься в дальнейшие объяснения и вызвала еще большее неодобрение Марты.

— Не нравится серый, мистер Оснард? Вижу, вы, наверное, предпочитаете коричневый! Этот цвет вам очень к лицу, коричневый, я имею в виду. Если честно, коричневый сейчас в Панаме не слишком популярен. Не знаю, почему, видимо, среднестатистический панамский джентльмен считает этот цвет недостаточно, что ли, мужественным. — Он снова был на стремянке, а Марта осталась внизу, сжимая в руках край серого рулона, который теперь лежал у ее ног. — Есть тут у меня один очень занятный коричневый материал, красного оттенка в нем совсем немного. Ага, вот он где!… Всегда говорил, примесь красного способна испортить даже самый идеальный коричневый цвет. Уж не знаю, почему, но это так. Что скажете, сэр? Чему отдадим предпочтение?

Оснард долго не отвечал. Сперва его внимание было целиком поглощено серой тканью, затем — Мартой, которая изучала его с брезгливым любопытством. Потом он поднял голову и уставился на Пенделя, стоявшего на стремянке. В этот миг тот напоминал канатоходца, застывшего на проволоке под куполом цирка без всякой страховки. Внизу, под ногами, весь мир и вся прошлая жизнь, которую готов отнять у него этот человек, судя по бесстрастному, холодному выражению обращенного к нему лица.

— Остановимся на сером, старина, если не возражаете, конечно, — сказал Оснард. — Серый для города, коричневый для деревни. Так, кажется, он говорил?

— Кто?

— Брейтвейт. А вы думали, кто?…

Пендель медленно спустился вниз. Хотел было что-то сказать, но не стал. Запас слов иссяк — и это у него, Пенделя, для которого слова всегда служили убежищем и утешением. И он вместо ответа просто улыбнулся Марте, та подошла, и они принялись вместе сворачивать рулон. Он — улыбаясь, пока не стало больно губам, а Марта — недовольно хмурясь. Что отчасти было вызвано присутствием Оснарда, а отчасти стараниями врача, который так неудачно сделал операцию на ее лице. И теперь на нем вечно присутствовала эта мина.

А теперь, сэр, позвольте снять ваши размеры. Пендель помог Оснарду снять пиджак, заметив при этом торчавший из бумажника толстый конверт из плотной коричневой бумаги. От плотного тела Оснарда веяло жаром, как от промокшего спаниеля. Через пропотевшую насквозь рубашку просвечивали соски в окаймлении густой поросли волос. Пендель зашел ему за спину и измерил расстояние от воротничка до талии. Мужчины молчали. Панамцам, по наблюдениям Пенделя, всегда нравился процесс снятия мерок. Англичанам — никогда. Наверное, все дело в прикосновениях. Теперь снова — от воротничка до конца спины, стараясь как можно меньше прикасаться к телу. Оба по-прежнему молчали. Он измерил ширину плеч, затем расстояние от плеча до локтя, затем — от локтя до манжеты. Потом подошел к Оснарду сбоку, легонько дотронулся до локтя, делая знак, что надо его приподнять, и пропустил мерную ленту под мышками до сосков. Иногда, обслуживая клиентов-холостяков, Пендель избирал менее чувствительный маршрут, но почему-то решил, что с Оснардом можно не церемониться. Внизу звякнул звонок, затем кто-то сердито захлопнул входную дверь.

— Это Марта?

— Да, сэр. Отправилась домой.

— Она что-то имеет против вас, да?

— Что вы, сэр! Конечно, нет. С чего вы взяли?

— Вся так и дрожит от злости.

— Господь с вами, сэр, — пробормотал Пендель.

— Ну, тогда, значит, все дело во мне.

— Что вы, сэр! Как такое возможно?

— Денег я ей вроде бы не должен. Ни разу не трахнул. Так что недоумеваю.

Примерочная представляла собой обшитую деревом кабинку размером девять на двенадцать футов и была выгорожена на втором этаже, в «Уголке спортсмена». Высокое зеркало на подвижной раме, три простых настенных зеркала и маленький позолоченный стул составляли всю обстановку. Тяжелая зеленая занавеска свисала до полу. Но на самом деле «Уголок спортсмена» вовсе не являлся уголком. Это было продолговатое помещение с низким деревянным потолком и верхним чердачным этажом, навевавшим воспоминания об одиноком детстве. Нигде Пенделю не работалось лучше и плодотворней, чем здесь. На медных вешалках, установленных вдоль стен, висела целая армия незаконченных костюмов. На старых полках красного дерева поблескивали туфли для гольфа, шляпы и зеленые дождевики. Рядом в художественном беспорядке были свалены сапоги для верховой езды, хлысты, шпоры, пара чудесных английских ружей, патронташи и клюшки для гольфа. А в центре, на самом видном и почетном месте красовался конь, как в гимнастическом зале, но с той разницей, что у него были голова и хвост. На нем джентльмены, явившиеся на примерку, могли проверить, удобно ли сидят бриджи.

Пендель судорожно искал тему для беседы. В примерочной было принято болтать без умолку, как бы подчеркивая тем самым интимность дела и обстановки. Но по некой непонятной пока причине завести подходящий разговор не удавалось. И он ударился в воспоминания о полных лишений и борьбы годах молодости.

— Да, раненько тогда приходилось вставать, доложу я вам! Эти темные, такие холодные утра в Уайтчейпеле, капли росы на булыжниках… Вспомнишь, так прямо мороз по коже. Сейчас, конечно, все совсем по-другому. Молодые люди не очень-то стремятся освоить наше ремесло. Во всяком случае, в Ист-Энде. Настоящее шитье уходит в прошлое. Видно, считают, что уж больно тяжелое и хлопотное это занятие. И правы.

Он снова снял мерки со спины, но на этот раз Оснард стоял, держа руки по швам, и Пендель делал замеры с их внешней стороны. Обычно он таких измерений не делал, но Оснард не был обычным клиентом.

— Ист-Энд и Вест-Энд, — заметил Оснард. — Большая разница.

— Именно, сэр, но у меня нет причин сожалеть о тех днях.

Теперь они стояли лицом к лицу и очень близко. Зоркие карие глаза Оснарда были устремлены на Пенделя, последний же не отрывал взгляд от пропотевшего пояса габардиновых брюк. Вот он обвил мерной лентой его талию и туго стянул.

— Ну, и каков же плачевный результат? — шутливо осведомился Оснард.

— Скажем, тридцать шесть, сэр, плюс еще самую малость.

— Плюс что?

— Плюс ленч, если позволите так выразиться, сэр, — ответил Пендель и наградил себя долгожданным смехом.

— Тоскуете по доброй старой Англии? — спросил Оснард, пока Пендель, тайком от него, записывал в блокноте результат последнего замера — «тридцать восемь».

— Да не то чтобы очень, сэр. Нет, не тоскую. Не сильно, как вы изволили заметить. Нет, — повторил он и сунул блокнот в карман брюк.

— Готов держать пари, так и тянет прогуляться по Роу?…

— Ну, разве что по Роу, — добродушно согласился Пендель. И ему предстало очередное видение — прошлый век, он портной и измеряет длину фалд у фраков и ширину бриджей. — Да, Роу небось теперь совсем не та, верно? Если б Сейвил Роу осталась в своем первозданном виде, и всяких других изменений было бы поменьше, мы б с вами имели совсем другую Англию, куда лучше, чем сейчас. Жили бы в счастливой стране, вы уж простите меня за откровенность.

Если Пендель считал, что с помощью этих маловразумительных рассуждений можно спастись от дальнейших инквизиторских расспросов, то он глубоко заблуждался.

— Так расскажите же мне об этом.

— О чем, сэр?

— Старина Брейтвейт взял вас в подмастерья, верно?