В общем, единственное, что я могла, – это какое-то время от всех прятаться.
Но когда я отправила сообщение, что не смогу присутствовать на третьей подряд встрече с Дэвидом, он позвонил мне домой и спросил, не случилось ли чего.
– Тяжелый грипп, – соврала я.
– Вы были у врача? – поинтересовался он.
– Это не тот грипп, – ляпнула я неожиданно для себя.
На следующую встречу я заставила себя пойти, и мы провели целый час за обсуждением романа «Мактиг» Фрэнка Норриса[5], в котором, как заметил Дэвид, писатель не только критикует извечную американскую скупость, но еще и насмехается над неумехами дантистами.
– Вы, случайно, не зубы лечили на прошлой неделе? – задал он мне вопрос.
– Нет, просто отсыпалась.
– Уверены, что выздоровели окончательно?
При этих словах я опустила голову и закусила губу, чувствуя, что глаза наполняются слезами. Дэвид открыл нижний ящик своего письменного стола, вытащил бутылку шотланского виски и два массивных стакана.
– В бытность мою аспирантом, – заговорил он, – руководитель мне велел, когда стану профессором, всегда держать в шкафчике бутылку виски… особенно для таких моментов, как сейчас.
Он плеснул немного виски в каждый стакан и протянул мне один.
– Если хотите поговорить об этом… – начал он.
Я, оказывается, очень хотела поговорить об этом – мой рассказ буквально выплеснулся наружу, удивив меня саму, ведь я запрещала себе обсуждать подобные вещи с кем бы то ни было, и уж тем более с собственным научным руководителем. Под конец я услышала, как произношу:
– …даже сама не понимаю, почему приняла это настолько близко к сердцу, ведь уже полгода назад я знала, что именно так все и обернется. На самом деле я так ему и сказала еще весной, когда он объявил, что едет в Дублин. Но он продолжал меня уверять…
– Позвольте, я угадаю: «Меньше всего мне хочется тебя оставлять. Но ведь это всего каких-то восемь месяцев, а потом я вернусь и обниму тебя».
– Да, примерно в этом духе. И главное, так хотелось ему верить.
– Это, черт возьми, вполне предсказуемо. Если мы не хотим что-то терять… или кого-то… то всегда охотно обманываемся и верим всему, что нам говорят, даже если в глубине души сомневаемся. Мы все постоянно твердим, что ненавидим ложь. И все же предпочитаем – часто, очень часто, – чтобы нам лгали… Потому что это позволяет нам увиливать от горькой правды, которую слышать больно.
– Я совершенно не хотела, чтобы все вот так закончилось.
– Почему тогда не поехали за ним в Дублин?
– Потому что хотела поступить сюда. И потому что не хотела жить в Дублине.
– Или принести себя в жертву его карьере?
Я напряглась. Дэвид это заметил:
– Нет ничего крамольного в том, чтобы не хотеть оказаться в тени другого, хотя… а вы задумывались о том, что этот парень, возможно, тоже не хотел оказаться в вашей тени? Поверьте мне на слово, мужчинам становится весьма неуютно, когда они видят, что женщине удается достичь большего, чем им.
Я покраснела до ушей:
– Прошу вас, не надо… Я не очень люблю лесть.
– Я и не собираюсь вам льстить. Просто объясняю реальное положение дел. Видимо, пока вы оба учились в колледже, все в ваших отношениях было соразмерно, уравновешенно. Но аспирантура – дело другое, каждый начинает думать о будущей работе, о профессиональном росте, и настрой отныне более состязательный. Хотя, конечно, здесь, в Гарварде, мы не поощряем этот дух соперничества… – Дэвид лукаво улыбнулся и добавил: – Самое тяжкое в разрыве – оказаться тем, кого бросают. Всегда лучше бросать самому. – После чего он моментально вернул разговор в деловое русло.
В последующие несколько недель он подчеркнуто не задавал мне больше вопросов на эту тему. Просто начинал наши встречи вопросом: «Ну, как дела?» Я могла бы признаться, что по-прежнему чувствую себя ужасно, но предпочитала отмалчиваться. Потому что все, что можно, было уже сказано, нечего добавить, а я вообще не люблю ныть и жаловаться, даже несмотря на то, что мне потребовалось несколько месяцев, чтобы боль утраты начала стихать.
Даже само то, что наш роман с Дэвидом начался только спустя шесть месяцев после того, как Том сообщил, что между нами все кончено, означало…
Стоп, а что, собственно, это означало? Что Дэвид не был беспринципным слизняком и не поспешил воспользоваться моим состоянием и одиночеством? Что наши отношения потому стали такими серьезными, что прошел почти год, прежде чем мы пересекли границу между дружбой и близостью? Или что мы долго играли, так как с самого начала понимали (я, по крайней мере), что нас тянет друг к другу.
Однако Дэвид был моим профессором, он был женат, а я не помышляла о том, чтобы выступить в зловещей роли Другой Женщины. Если не считать того откровенного разговора, когда я поведала о разрыве с Томом, мы с Дэвидом строго придерживались нейтральных тем. До тех пор, пока однажды в мае – у нас шел разговор о Шервуде Андерсоне – не зазвонил телефон. Обычно, если телефон начинал трезвонить во время наших занятий, Дэвид его попросту игнорировал. В тот день он подскочил к нему с взволнованным видом, бормоча:
– Я должен ответить на этот…
– Мне выйти? – спросила я.
– Ни к чему… – Он взял трубку, крутанулся в кресле, оказавшись ко мне спиной, и заговорил взволнованным шепотом: – Да, привет… слушай, я тут не один… так что сказал доктор? Ммм… он прав, конечно, он прав… да не давлю я на тебя, я просто… конечно, дело твое, можешь не принимать лекарства, а потом вот так мучиться… не нужно… ну, зачем ты… ладно, ладно, прости, я… о господи, перестань же… да, я начинаю злиться, я зол, как черт… мне это тоже невыносимо, ты…
Внезапно он замолчал – как будто собеседник бросил трубку. Он сидел в своем кресле неподвижно, пытаясь обуздать гнев и взять себя в руки. Прошло не меньше минуты – все это время Дэвид просто смотрел в окно. Наконец я подала голос:
– Профессор, может, мне лучше…
– Простите меня. Вам не нужно было это слушать.
– Я пойду.
Дэвид ко мне не повернулся.
– Ладно, – бросил он.
Когда я увиделась с ним неделю спустя, Дэвид был сама деловитость и как ни в чем не бывало продолжил нашу дискуссию о Шервуде Андерсоне. Но когда занятие подошло к концу, осведомился, не найдется ли у меня времени выпить по стаканчику пива.
В общем, вместо пива мы пили мартини в баре «Чарлз-отеля» за Гарвард-сквер. Дэвид выпил свой коктейль (неразбавленный джин, три оливки) в три глотка и выудил из кармана пачку сигарет.
– Знаю, плохая привычка… да, и знаю, «Житан» не только зловонны, но и претенциозны, но я и так выкуриваю не больше десятка в день.
– Профессор, я не фанатичный борец за здоровый образ жизни. Курите, пожалуйста.
– Когда уже ты перестанешь называть меня профессором.
– Но вы же и есть профессор.
– Нет, я просто так называюсь. А зовут меня Дэвид, и я настаиваю, чтобы впредь ты обращалась ко мне по имени.
– Хорошо. – Я была слегка ошарашена его горячностью. Как, видимо, и сам Дэвид, потому что он незамедлительно махнул официантке, заказал второй мартини и закурил вторую сигарету, забыв о том, что первая все еще балансирует на краешке пепельницы.
– Простите, простите, – сказал он, – что-то я в последнее время…
Он замолк, потом начал снова:
– У вас бывало такое, чтобы ярость и злоба так захлестывали, что… – Снова затяжка «Житан». – Я не должен обсуждать это с вами.
– Все нормально, профессор… то есть Дэвид. Говорите.
Новая долгая затяжка.
– Моя жена пыталась покончить с собой две недели назад. Это уже третья ее попытка самоубийства за год.
Именно тогда я впервые обнаружила, что – при всех его научных достижениях и высоком положении в академическом мире – Дэвид Генри был обладателем своего собственного домашнего ада. Ее звали Полли Купер. Они были женаты больше двадцати лет, и по фотографиям 1970-х, которые я видела в офисе, можно заключить, что Полли была довольно типичной для тех лет тоненькой, изящной красавицей. Когда Дэвид с ней познакомился, она только что опубликовала сборник коротких рассказов в издательстве Альфреда Кнопфа и одновременно представила в «Вог» большую фотосессию, отснятую Ричардом Аведоном. В 1971 году в «Нью-Йорк тайме» ей была посвящена статья, где ее называли «невероятно прекрасной и непостижимо умной». И вот Дэвид ее «закадрил» – незадолго до этого триумфально завоевав Национальную книжную премию, получив фантастические отклики на только что опубликованный роман и (в возрасте тридцати лет) приглашение на должность профессора в Гарвард: пара получилась золотая, блестящая, их определенно ждало великое будущее.
