– В последний раз отвечаешь так неуверенно. В нашем мире существуют только решительные «да» и «нет», и абсолютно никакой неопределенности быть не может.

Триш Розенстайн показалась мне абсолютным воплощением этого манихейского взгляда на мир. Хотя основной ее задачей на тот момент было придание мне внешнего лоска – а Брэд велел нам обеим заниматься этим на следующий день после обеда до тех пор, «пока дело не будет сделано», – получилось так, что, покончив с покупками, мы приземлились в баре отеля «Четыре времени года» и разговорились.

Брэд описал ее довольно точно. Триш обладала голосом, который соединял в себе тягучесть бруклинских гласных с всепроникающей пронзительностью сирены, – голос, созданный для того, чтобы на него оборачивались все посетители в ресторане, голос, способный пугать маленьких детей и усмирять домашних животных. Когда мы двинулись по Ньюбери-стрит и Триш начала знакомить меня с многочисленными империями стильной одежды, я поймала себя на мысли: «Больше десяти минут я рядом с этой женщиной не продержусь».

– Не вздумай даже примерять это, – проорала она, когда я показала ей на деловой костюмчик в «Банана репаблик». – В таком барахле будешь выглядеть как глиста в обмороке.

После такого заявления все, кто был на этаже, посмотрели на нас. А Триш заставила всех мгновенно потупиться, гаркнув:

– Здесь кого-то что-то не устраивает? – В магазине воцарилась тишина. Триш повернулась ко мне со словами: – Вперед! Поищем тебе что-нибудь стильное в другом месте.

Когда мы оказались на улице, я начала:

– Знаешь, не стоило…

– Говорить то, что я сказала? А какого хрена, почему нет? Я никого не обидела. Просто высказала свое суждение.

– Довольно громкое суждение.

– И что с того? Я громко говорю. Такой у меня способ общения.

Она настояла, чтобы мы зашли в «Армани»:

– Там сейчас распродажа, у нас есть шанс что-нибудь подобрать и помочь тебе избавиться от внешности гринписовской активистки.

К вечеру этого дня я стала обладательницей трех костюмов, двух пар обуви и разрозненных вещиц – стильных, но простых, – и у меня даже еще осталось двести долларов на белье. Несмотря на манеры портового грузчика, Триш обладала безукоризненным вкусом в одежде и определенно умела делать покупки – занятие, по ее верной догадке, для меня малоинтересное.

– Брэд показывал нам твое резюме, он всегда так делает, если решает взять кого-то на работу, – сообщила Триш, когда притащила меня в «Четыре времени года» и заказала себе два мартини, выпив первый коктейль почти залпом. – Почти все мы сразу тебя оценили: девчонка с мозгами, не опустила руки в трудных обстоятельствах. Кстати, папаша у тебя, похоже, тот еще поганец.

– С чего ты это взяла? – возмутилась я.

– Ну что ты ерепенишься? Это элементарная дедукция. Папочка в горнодобывающем бизнесе, явно не бедствует, но бросил вас с матерью ради новой жизни в Южной Америке с гурьбой местных цыпочек, так?

– Их было всего две…

– По твоим сведениям. Все мужики в душе кобели, даже те, что поприличнее. Но ты ведь это знаешь и на собственном опыте, разве нет?

Я внимательно посмотрела на нее:

– Что ты имеешь в виду?

– Ой, да брось, надеюсь, ты понимаешь, что Брэд – наш Мистер Зануда – не упустил шанса покопаться немного в твоем прошлом и, конечно, разузнал про тебя и профессора.

Я потрясенно молчала, глядя на Триш.

– Подавая заявление на работу в качестве стажера, я не подозревала, что тут будут копаться в моей прошлой частной жизни.

– В нашу контрольную комиссию по приему на работу входит три человека, и нам необходимо удостовериться, что человек, которого мы берем, подойдет «Фридом Мьючуал». Знаешь, что нам всем в тебе понравилось, помимо ученой степени и того, что ты сама всего добилась, не став при этом занудой?

– Жажду узнать.

– То, что у тебя был четырехлетний роман с научным руководителем и ты ухитрилась держать все в секрете и не растрезвонить всем об этом.

– Кто тебе сказал об этом?

– Ты всерьез полагаешь, что я сдам тебе свои источники? Нет, ну я тебя умоля-аю. Но, между нами говоря, Брэда тоже супервпечатлило то, что ты вела себя так достойно – ни разу не проболталась, не похвасталась и даже после его смерти хранила молчание. Ох, и неприятная же история, кстати говоря. Я тебе искренне посочувствовала… особенно учитывая эти жуткие двусмысленные обстоятельства…

– Я сейчас же ухожу, – услышала я собственный голос.

– Я сказала что-то не то?

– Вообще-то, да. И к тому же я нахожу совершенно отвратительным, что ты и твои коллеги рылись в моем прошлом и…

– Мы все в компании знаем все друг о друге, – перебила она. – Я знаю, что Брэд изменяет жене с некоей Самантой, дилером по ценным бумагам. У нее скверный характерец, в постели она постоянно царапает Брэду спину, так что ему потом по несколько дней приходится надевать футболку, когда ложится с женой. Все знают, что Брэду давно пора с ней покончить, но ему, по-видимому, нравятся проблемы. А Брэду известно, что у меня вот уже два года отношения с полицейской, которую зовут Полин.

– Ясно. – Я постаралась не выдать смущения.

– Давай-давай изображай искушенность и умудренность. Притворяйся, будто тебе по фигу было узнать, что я лесба.

– На самом деле это твое личное дело.

– Только не во «Фридом Мьючуал». Брэд настаивает на полной прозрачности. Никаких секретов, никаких кукишей в кармане. Все открыто, все на виду. Поэтому валяй задавай любые вопросы обо мне. Любые. Ты спрашиваешь – я отвечаю.

– Лучше не надо.

– Расслабься.

– Хорошо. Почему ты так громко разговариваешь?

– Отличный вопрос. А вот ответ: потому что у меня была мать, которая вечно на всех орала и постоянно жаловалась, что жизнь у нее не удалась… и что «если хочешь, чтобы у тебя все было наперекосяк, нарожай детей».

– Прелестно.

– Этого о ней нельзя было сказать.

– Она умерла?

– Они все умерли. Мой отец, мать и брат Фил…

– Сколько лет ему было, когда он умер?

– Девятнадцать.

– Он болел?

– Это было самоубийство, так что – да, болел.

– Почему он…

– Повесился у себя в спальне в канун Рождества семьдесят девятого года?

– Ох ты…

– Да будь ты американкой, скажи «Твою мать!».

– Это просто ужасно.

– Хуже не бывает. Мне тогда было двенадцать лет, и брат только что приехал на каникулы. Он учился на втором курсе в Пенсильванском университете. Для нашей семьи это было событие: первенец – мальчишка! – поступил в университет Лиги плюща, готовится специализироваться по медицине и все такое прочее. Но мои родители тогда еще не знали, что Фил, блестяще – только на отлично – окончив первый курс, потом немного спасовал и получил трояк по биохимии. А для того, кто собирается специализироваться по медицине, «удовлетворительно» по биохимии – серьезный прокол. И вот двадцать третьего декабря мама получает его карточку успеваемости. От большого ума – и вообще потому, что такой уж была моя чертова мамаша, – она начала его пилить. Ела мальчишку поедом, рассказывала, что он – позор семьи, самое большое разочарование в ее жизни, что она все силы на него положила, во всем себе отказывала, чтобы его вырастить, и вот как он ей отплатил. Моя мать разрушала все и всех, с чем и с кем имела дело. Может, я сейчас говорю как мозгоправ, что ж… я же девять лет была у них на излечении после того, как увидела брата висящим у себя в платяном шкафу.

– Ты его нашла?

– О чем я и говорю.

Триш помолчала и допила мартини, потом сделала официанту знак, чтобы заказать третий.

– Мне не надо, – предупредила я, услышав, что она заказывает два коктейля.

– Выпьешь – и не спорь. Потому что, если уж я что-то знаю о жизни, так это то, что время от времени всем необходимо бывает выпить, и даже вам, мисс Благопристойность.

– Для твоих родителей, наверное, это было убийственно…

– Папа умер через полгода после Фила. Рак горла – последствие сорока лет беспрерывного курения. Ему было всего пятьдесят шесть, и я практически уверена, что все эти чертовы метастазы пошли в рост после того, как Фил убил себя.