– Как можешь, так и скажи, сынку, – догадавшись, куда клонит гость, улыбнулся сотник. – Сердце правильные слова подскажет.

Сердце подсказало Ольгерду слова пустые, глупые и казенные:

– Ну как бы так сказать. В общем, есть у тебя товар, а у меня… то есть я – купец… – заплетаясь языком, выдавил он слышанное где-то сватовское присловье.

Не дослушал сотник Тарас, рассмеялся так, что сволока[28] задрожали.

– Давно я от тебя этих слов ожидаю. Мне о зяте таком только мечтать. Да и Ольге ты пара – лучше и быть не может. Опасался я одного, может, не люб ты ей. Да ошибся, старый пень, извелась она вся, тебя из дозора выглядывая.

У Ольгерда отлегло от сердца.

– Стало быть, благословишь нас, пан сотник?

– Сейчас и благословлю. Позовем только Оленьку, сообщим ей весть радостную. А потом уж икону принесем да и попируем малым кошем, благо повод не убогий.

Послали наверх дворовую девку. Ждали долго – не спешила Ольга, видать, прихорашивалась. А когда наконец сошла из горницы, не признал Ольгерд ту девушку, с которой любился в лесу. Была она вся измучена, словно от давней гложущей хвори, шла, цепляя ногами пол. Под глазами у девушки лежали черно-синие тени. Глядя на нее, Ольгерд ощутил себя бесчувственным болваном – коли б знал, как она изводится, посватался в тот же день. Да уж, знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил…

Кочур на девушку поглядел, хмыкнул довольно, покосился на Ольгерда, мол, сейчас мы ее тоску на корню развеем:

– Ну что, племянница. Тут вот известный тебе товарищ казацкого любецкого полку, Ольгерд, Ольгердов сын, руки твоей просить прибыл. Я благословение свое на это, как отец твой посаженный, даю. Слово теперь за тобой.

Замерли в ожидании Ольгерд и старый казак. Молчала и девушка, стояла, губы обкусывая. Вдруг разрыдалась в голос – слезы хлынули из ее глаз пуще повенчавшего их дождя. И увидел Ольгерд, от ужаса цепенея, что в глазах тех не радость, а надрывное отчаяние.

– Что, Оленька, худо тебе? Может, потом поговорим? – встревоженно спросил Кочур.

– Худо мне, дядя, – справившись со слезами, выдавила Ольга. – Только говорить сейчас станем, разговор этот на потом откладывать никак невозможно. Ты уж прости, Ольгерд, но сватовство твое не сложилось. Не могу я женой твоей стать. Никак не могу. Прости.

Ольгерд со старым казаком обратились в две каменные степные бабы. Ворочая одновременно белками, только и смогли, что проследить за тем, как девушка, спрятав в платок лицо, уходит в свои покои.

Первым опомнился Тарас. Почесал со скрипом в затылке, нахмурился, плечами пожал. Осмыслив произошедшее, сказал:

– Ты вот что, погоди, парень. Может, у нее и вправду хворь не сердечная, а телесная, вот и чудит наша девица. Сам ничего не пойму. Давай так. Ты пока за столом посиди или, если хочешь, во дворе погуляй. А я схожу, погутарю с ней по-стариковски.

Сотник споро скрылся за дверью. Ольгерд, приходя помалу в себя, глянул на стол, посчитал глазами бутылки, насчитал пять штук. Понял, что при его теперешнем состоянии если присядет к столу, то по возвращении Тарас не досчитается содержимого двух, а то и трех, вышел на воздух.

Пугаясь то подкатывающей к сердцу обиды, то вскипающей изнутри злости, раз сто смерил просторное подворье от коновязи до стодолы и от крыльца до калитки. Понять, что с Ольгою происходит, как ни старался, не мог и оттого ярился еще больше. Появись сейчас под хутором залетный татарский отряд, ринулся бы навстречу не рассуждая. До темноты в глазах рубил бы саблей бритые басурманские головы, а потом украсил ими крепкий кочуровский частокол…

Сколько времени прошло, пока появился сотник, Ольгерд не ведал. Кочур, чернее тучи, прошел к поленнице, взгромоздился на поколотые утром дрова, кивнул на стоящую напротив колоду, садись, мол, потолкуем…

Опустился Ольгерд на посеченную колуном древесину, как осужденный в ожидании приговора. Затих, сжался, сотника слушая. Тот тоже помолчал, заговорил непривычно глухо, словно в нехорошем сознался:

– Открылась мне Оленька, во всем открылась. Любит она тебя, но замуж пойти не может. Тут, вишь, какое дело. Брат мой названый, Иван, стрелецкий сын, мало ему того, что свою жизнь всю неладно прожил, так еще и дочке своей, помирая, долю женскую попортить решил. Помнишь, сказывал я, что поместье его на кровь заговорено? Так вот, он, перед тем как дух испустить, священника позвал да приказал Ольге икону целовать в том, что замуж выйдет она за наследника старых хозяев. Сын ихний, вишь ты, к нему когда-то на двор приходил, а мой брат Иван велел его батогами гнать. Умом он от болезни совсем, видать, ослаб, вот и решил, что, связав Ольгу клятвой, род свой от проклятия избавит. Она же, бедная, теперь разрывается. И тебя терять ей невмочь, и божбу нарушить не в силах.

Потемнело в Ольгердовых глазах.

– Кто же счастливец этот, которому Ольга назначена?

– Не ведаю. Знал бы, из-под земли достал. Убил бы, женил на другой или заставил его деньгами или чем еще девочку нашу от клятвы освободить. Завтра же пошлю человека, чтоб разведал в подробностях, кто таков был прежний помещик и куда сгинул его сын.

– Ольга сама-то что думает?

– Думает ждать года три, а потом в монастырь уйти.

Вскинулся Ольгерд так, что сотник от неожиданности стукнул назад спиной и обрушил вниз полполенницы.

– Не ее и не моя эта доля, в черницах чужие грехи замаливать! Сам найду того человека, сам ее от клятвы избавлю.

– Негоже так поступать, литвин, – потирая ушибленное плечо, ответил Тарас. – Наше это дело, семейное. Если ты в него встрянешь да, чего доброго, жизни наследничка этого лишишь, то только все попортишь. Уж поверь, я все сделаю как нужно…

Помолчал Ольгерд, кивнул, признавая Тарасову правоту.

– Поговорить-то с ней хоть могу?

– Я что? – вздохнул старый сотник. – Сам знаешь, кто в этом доме заправляет. Постучись. Впустит – твоя удача.

Вошел Ольгерд в дом. Стараясь не топать сапогами, пробрался в дальние комнаты. Поскребся в дубовые доски девичьей спальни.

– Оленька, пусти или выйди сама. Все мне дядя твой рассказал. Мучить не буду, два слова всего скажу…

Дверь приоткрылась чуть больше чем на вершок. Девушка стояла, привалившись плечом к косяку. Ольгерд толкнулся вперед, хотел отодвинуть дверь, сжать в объятиях, но в грудь ему уперлась твердая маленькая ладонь.

– Ступай. Худо мне.

Он повернулся, молча ушел. Как запрыгивал на коня, несся по лоевской улице, разгоняя кур, с кем и о чем говорил, видел как сквозь туман. Ночь провел без сна, а к утру, взяв себя в руки, надумал, наконец, как будет жить дальше. С тем и уснул.

Ольгерд уезжал на рассвете. Неделю потратил на то, чтобы привести в порядок дела. Обратившись по чину к сотнику, получил отпускную. На деньги, накопленные во время службы, купил вьючного коня и дорожный припас. Ехать думал сперва в Чернигов, попытать счастья на службе, а если не повезет, то оттуда и до Киева недалече.

Добрался до берега, вышагивал по песку, ожидая, когда вялые спросонья паромщики наладят переправу, когда над невысоким обрывом замелькала знакомая Тарасова шапка. Старый сотник спешился, бросил повод подскочившему джуре и, обрушив дерн, по-медвежьи спустился вниз. Посмотрел на Ольгерда горько:

– Уговаривать снова не буду. Нет у меня для тебя привады. Хорунжим хотел поставить – ты отказал. Обещал, как полковником стану, возвести в осавулы[29], ты и этим не польстился. Но я на тебя камня не держу – вижу, невмоготу тебе рядом племянницей нести службу.

– Не то слово, невмоготу, пан Тарас. Не служба для меня здесь теперь – ад кромешный.

– Понимаю, потому и неволить не могу. Только вот не откажи в двух просьбах старику. Они тебя не обяжут.

– Как можно, батько? Добром ты меня отпустил, коня и зброю оставил, жалованье отдал все до последнего медяка. Говори, что могу – сделаю.