– И много пороху?
– Да уж немало. Хватит, чтобы мы тут все на воздух взлетели. Потому и стою на часах.
– На воздух, говоришь? – У Ольгерда зародилась мысль. Он скоро обдумал все за и против, принял решение, грозно рявкнул часовому: – А ну-ка открывай мигом!
– Не велено, пан десятник, – сжавшись от страха, ответил тот. – Приказ у меня…
– Мой приказ посильнее будет, – Ольгерд вытянул из-за пазухи и приставил к голове пушкаря пистоль. Тот трясущейся рукой протянул ключи. Ощутив, что холодный ствол больше не упирается ему в лоб, зайцем скакнул в сторону.
Вся комната, от пола до потолка, была заставлена крепкими дубовыми бочонками. Ольгерд шагнул со света, достал нож, поднял крышку у ближнего, удовлетворенно цокнул. Бочонок под верхний обод был наполнен ровным серым порошком.
Вернувшись, подозвал трущегося у стены пушкаря.
– Фитиль у тебя имеется?
– Ты что у-удумал? – Пушкарь, оправившийся было от испуга, начал заикаться. – И-измену затеял? Б-башню п-подорвать?
– Какая, к чёрту измена?! – взвился Ольгерд. – Башню через час-другой возьмут. И этим же порохом в стене пролом сделают да пойдут по нему как на парад.
В глазах артиллериста начало зреть понимание. Он кивнул, опасливо глядя на Ольгерда, и указал в дальний угол, где, поставленная на попа, виднелась катушка, намотанная чем-то вроде толстой серой бечевы.
Ольгерд ринулся к катушке, отмотал на глаз кусок, которого должно было хватить от пороховой камеры до выхода из башни, погрузил в серый порошок конец фитиля и закрепил его на проушине. Подбежал к выходу, обрезал фитиль, приладил второй, затем, чуть подумав, и третий. Вылетел пулей на улицу, обнаружил нужного человека, подозвал.
– Как с верху башни махну, играй к минному заложению, – рявкнул чуть не на ухо оторопевшему сигнальщику. Тот сделал круглые глаза и кивнул.
Ольгерд как мог быстро взлетел на самый верх. Народу под стеной прибавилось, таран, бьющий в дверь, почти уже справился с препятствием, и сгрудившиеся плотной массой на стене подгоняли его нетерпеливыми криками.
– Все вниз! – громко, но так, чтобы не услышали нападавшие, скомандовал Ольгерд. Башню сейчас будем рвать.
Все, кто был на смотровой площадке, затопали по ступенькам, крестясь, кто слева направо, кто справа налево. Католиков и православных в войске было примерно поровну. Ольгерд высунулся из башни, перехватил взгляд сигнальщика, махнул рукой. Тот поднес к губам сверкающий горн и издал короткий пронзительный сигнал, смысл которого был отлично известен всем защитникам крепости. Из широких дверей хлынула наружу толпа.
Ольгерд прошел вниз, выглядывая по углам, не зазевался ли кто. Внутри башни было пусто. Сверху, говоря о том, что московиты еще ни о чем не догадываются, неслись крики и размеренные удары.
Ольгерд выложил на пол рядком три фитиля, щедро посыпал их из пороховницы, чиркнул сверху кресалом, прищурился от вспышки. Убедившись, что по всем трем шнурам споро побежали огоньки, сам что есть духу помчался наружу, пробежал саженей сто, спрятался за древесным стволом и начал считать.
Не успел произнести про себя «семь», как шум битвы заглушил страшный грохот и треск. Огромная башня потянулась к небу и, опоясавшись огненным кушаком, полыхнула пламенем, словно потешная игрушка. Затем неуклюже подпрыгнула, взорвалась и, заваливаясь наружу, обрушилась кучей обломков, взметая в воздух не клубы, а целые облака пыли.
Когда к Ольгерду возвратился слух, первым звуком, что он услышал, был доносящийся снаружи многоголосый вой.
Взобравшись на уцелевший фундамент, Ольгерд увидел страшную картину. Обломки упавшей башни накрыли несколько тысяч человек, тех же, кто был наверху, разметало в клочья. Теперь все пространство между стеной и Днепром было завалено телами, а в поднятой пыли и гари бродили, бросив оружие, оглушенные люди.
Ольгерд спустился вниз. Из-за угла вылетел рейтарский отряд. Во всаднике, скакавшем впереди остальных, Ольгерд признал воеводу Федора Обуховича. К нему навстречу от ворот вынесся гонец. Выслушав донесение, Обухович радостно закивал, махнул рукой вперед, словно отправив в бой невидимую армию, и двинул шагом к разлому. Заметив Ольгерда, стоящего у стены, сурово спросил:
– Кто таков, почему не на стене?
– Десятник второй сотни соколинской хоругви, – ответил Ольгерд. Подумал и честно добавил: – От взрыва оглох, в себя прихожу.
– Вы все, литвины, похоже, давно уж оглохли, – недовольно произнес Обухович. – Только почему-то не полностью, а только наполовину. Сигнал к отходу слышите хорошо, а вот к атаке – нет! Чего ждешь? Давай к воротам! Там пехота на вылазку готовится, каждый боец на счету.
– Слушаюсь! – ответил Ольгерд и, не пускаясь в объяснения, двинул в сторону Днепровских ворот, где, сзывая всех, кто может держать оружие, звонко пела боевая труба. В спину ему неслось недовольное бурчание воеводы:
– Совсем уже, я гляжу, вы тут духом пали. К счастью, есть еще у нас в войске такие герои, как хорунжий Соколинский. Ежли бы он не отдал приказ, чтоб московитов вместе с захваченной башней взорвать, не устоял бы Смоленск…
* * *
Разбудил его дробный стук копыт и встревоженный гул, словно по улице за окном пронесся табун в сопровождении роя злых шершней. Ольгерд открыл глаза и сел. Деревянная кровать, выделенная ему хозяином дома на время постоя, длинно и визгливо заскрипела. Тряхнул головой, отгоняя остатки заморочного дневного сна, потянулся, скосился на табурет. Оружие, оставленное в углу: два пистоля, карабин, палаш и нож – все на месте. Солнечные лучи пробиваются сквозь пыль и косо падают на чистый земляной пол. От них посредине комнаты – светлый квадрат, перечерченный крестовиной. Стало быть, уже далеко за полдень.
Дверь без стука распахнулась, из зала пахнуло борщом, который готовила на свекле хозяйка. Родом она была из-под Львова и кухню предпочитала не литовскую, а русинскую. На пороге вырос Митяй.
– Доброго вам дня, пан десятник! Как спалось?
– Сам знаешь, как днем спится, – недовольно пробурчал Ольгерд, – воды набери, ополоснуться бы.
– Вода давно в кадушке, – чуть обиделся вестовой. – И обед уже готов. Хозяйка к столу зовет.
Ольгерд поднялся, натянул порты, вышел на улицу, скинул рубаху, приказал Митяю полить. Набрал пригоршню воды, плеснул на лицо, на затылок, плечи. Долго отфыркивался.
– Что там за шум на улице? Снова рейтары бузят?
– Они самые, – кивнул Митяй, по новой наполняя большой хозяйский кувшин. – Полковник Корф приказал им работать на починке пролома, а те в ответ жалованья потребовали. А потом услышали, что воевода о сдаче города сговорился, бросили службу и в управу пошли.
– Что за черт ты несешь? – рыкнул Ольгерд. – Какая еще, к лешему, сдача?
– А вы что, не знаете, пан десятник? – искренне изумился вестовой. – Вчера пан воевода Обухович встречался с боярами…
– Где же мне знать, дурья башка, ежели я две смены подряд, весь день и всю ночь на дальней Заалтарной башне как сыч проторчал. С нее, даже если полстены подорвут, не услышишь. Толком говори, в чем дело!
– Толком я и сам ничего не знаю, на рынке про то балакали, слышал, когда за солью ходил. А в полдень прибег от пана Соколинского посыльный и велел передать, чтобы, как проснетесь, к хорунжему на подворье шли. Сеймик там будет.
– Так я же не шляхтич, а наемный десятник, – скривился Ольгерд.
– Я ему так и сказал. А он в ответ: мол, пан хорунжий велел передать, не только шляхта его повета[4], а чтобы все сотники и десятники пришли. Дело уж больно важное.
– Сеймик, говоришь? – вздохнул Ольгерд, влезая без помощи Митяя в узкие рукава жупана. – Ну, это надолго. Пообедать еще успеем…
Путь к дому хорунжего лежал в обход Соборного холма, по улице Большой, на которой располагались все важные городские заведения. Строения в Смоленске были почти все деревянные, дворы богатые, по большей части ухоженные, с веселыми цветниками и крашенными известью палисадами. Выполняя строгий воеводский наказ, перед каждым домом у палисада стояла одна, а то и две кадки, доверху полных воды – пожаров здесь опасались не меньше, чем чумы.
