Но они не стали нас искать, совсем не стали; вместо этого они нашли друг друга. Нам слышно было, как они целовались и тихо постанывали, и через какое-то время мы опустились на колени, приподняли нижний край занавески и начали подглядывать. Ма сидела на умывальнике спиной к зеркалу, обняв ногами Папса за талию. Пальцами рук она водила по его спине. Кисти у нее были маленькие и легкие, от накрашенных ногтей на коже у Папса оставались бороздки.

Лапы Папса на ее маленьком теле выглядели очень массивными. Он стиснул ее бедра и то притягивал ее к себе, то отталкивал, тихо, равномерно, настойчиво, он сдавливал ее так, что казалось, пальцы уходят в ее бока, точно в зыбучий песок, а когда я поднял глаза на ее лицо, оно было таким, точно ей больно, но испуга не чувствовалось, эта боль была словно бы ей желанна.

Нам все было видно — и что синие джинсы Папса выцвели, где он держал бумажник, и мышцы его живота, и что Ма закрыла глаза, а Папс свои нет, и что он ее кусал, и что оба схватились крепко, и что Ма скрестила лодыжки, и что пальцы ног у нее тонкие, длинные. Ее ноги сжимали его и разжимали, а он так напирал, что ее кожа соприкоснулась с кожей ее отражения наподобие сиамских близнецов, которых я однажды видел на картинке. В основание ее позвоночника вдавился кран, и для нее, наверно, это было мучительно, для нее все вместе, наверно, было мучительно, потому что Папс был намного крупней, тяжелей, чем она, и он с ней не церемонился, как не церемонился с нами. Нам видно было, что и для нее любить его значит терпеть от него боль.

Папс оттеснил Ма до конца, до упора, ее волосы смешались с отраженными, удвоились из-за зеркала. Он кусал ее шею, как яблоко, а она перекатила голову и заметила нас. Улыбнулась. Отстранила от себя голову Папса и повернула его, чтобы он тоже нас заметил.

— А я думал, вы пропали, — сказал он.

— Вы должны были нас искать, — упрекнул их Манни.

— А я кое-что получше нашел, — сказал Папс, и Ма, шлепнув его по груди, назвала его поганцем. Она отцепилась от него и стала поправлять одежду, приглаживать волосы. Он попытался еще раз поцеловать ее в шею, но она увернулась.

— Достань из шкафа мои ботинки, — сказала она. — Пожалуйста, Папи, я опаздываю.

Мы вздохнули и опустились на задницы, но, как только Папс вышел из ванной, Ма выключила свет, закрыла дверь, залезла к нам в ванну и задернула за собой занавеску. Стало совсем темно; мы даже ее не видели, но чувствовали ее руки, она нас обнимала, ее волосы щекотали мне голые плечи.

— Мы ему покажем, — пообещала Ма, и мы любили ее в эту минуту, отчаянно любили.

Мы услышали его шаги на лестнице. Приготовились атаковать. Вот он поворачивает дверную ручку, потом пауза, и на секунду показалось, что он, наверно, обо всем догадался, но он вошел, зажег свет, и мы бросились на него из-за занавески, вытащили в коридор, повалили на пол. Ма уселась ему на грудь, и мы стали щекотать его везде. Он хрипло хохотал во весь голос, брыкался, кричал: «Не надо! Не надо!» — хохотал и хохотал до визга, до слез, но мы все равно его щекотали, лезли пальцами, тыкали в бока, ловили пятки и смеялись, шумели как могли, но Папс смеялся громче всех.

— Не надо! Не надо! — повторял он, плача уже, плача и все равно смеясь. — Я задохнусь!

— Ладно, — сказала Ма. — Хватит, кончили. Но мы не хотели кончать. Полотенца соскользнули, и в наших голых телах пульсировала кровь, руки вибрировали от энергии, мы были живые и не хотели кончать; мы хотели еще. Стали щекотать теперь Ма, тыкать ее в бока, и она рухнула на грудь Папса, прикрыла свою голову руками, а он обнял Ма.

Тут Манни сильно шлепнул ее по спине. Этот звук, хлопок ладони по ее коже, было очень приятно слышать.

— Вы должны были нас найти, — сказал он.

Мы с Джоэлом замерли в ожидании неприятностей, ждали реакции Папса: пригрозит, ударит или еще что-нибудь. Мы стояли там, пригнувшись, напрягшись, как встревоженные коты, но ничего не происходило. Манни шлепнул ее еще раз — опять ничего. Тишина. Ма переложила обе ладони на запястья Папса — и только. Ее волосы покрывали их лица, и мы поняли, что нам это можно, разрешается, и никаких разговоров про это не будет.

Джоэл со всего размаха пнул Папса ногой по бедру.

— Да, — сказал он, — вы должны были нас искать.

Я в стороне не остался, отвел ногу, ударил — метил в Папса, а попал по Ма; удар получился глухой, зловредный, самое оно. Потом мы все втроем пинали их и шлепали, а они ни слова, даже не шевелились; кожа, тычок, пыхтение — вот и все звуки, а потом добавились наши негодующие голоса: почему нас не ищете, почему не делаете, что положено, искать надо было, а вы не искали, потому что вы дрянь, дрянь, дрянь, дрянь, дрянь, почему так себя ведете, почему такое дрянное поведение, ненавидим вас, искать надо было, ненавидим, все вас ненавидят, в другой раз ищите давайте, ясно вам, ищите в другой раз.

Мы их били, били, били, нам это было можно, разрешалось — быть самими собой, испуганными, мстительными маленькими животными, хватающими то, что нам нужно.

Папс нашел ночную работу, а Ма по-прежнему выходила в ночь на пивзаводе, где мальчиков спрятать было некуда, поэтому каждый вечер, кроме выходных, Папс брал нас с собой спать на полу перед торговыми автоматами. Папс работал охранником, ночным дежурным.

Как-то ночью я проснулся в спальном мешке, потный, перекрученный. Брыкаясь, высвободился, встал и поглядел на братьев; свет из-за окна выкрасил их лица в оранжевый цвет, только глазные впадины были темные, как прорези в хэллоуинской маске. Я подошел к столу, за которым сидел Папс, сидел и пялился на маленький телеэкран, откинувшись в кресле, — в одной свисающей руке, близко к полу, сигарета, в другой пивная бутылка.

Я спросил, скоро ли домой.

Папс, как он часто, заворчал по-собачьи, щелкнул зубами, но потом все-таки поставил бутылку на пол и усадил меня к себе на колени. Я положил голову ему на грудь, а он стал гладить меня рукой по всему позвоночнику от затылка донизу, гладил и гладил.

— Мне лучше нравится спать в кровати, — сказал я.

— Мне тоже, — отозвался Папс. — Мне тоже.

С его коленей мне видно было, что за окном. В нескольких шагах, на кирпичной стене соседнего здания, в коробке из металлической сетки горела одинокая оранжевая лампочка.

— Почему там свет сидит в клетке? — спросил я.

— Потому же, почему птиц в клетки сажают, — ответил Папс.

— Как это так?

— Чтоб улететь не дать.

— А выпустить можешь?

— А сам-то как думаешь?

Через какое-то время Папс выключил маленький телевизор на столе.

— Тебя звук, наверно, разбудил, — шепнул он мне на ухо, и я кивнул, соглашаясь. Я ощущал его грудные мышцы, а под ними удары сердца. Я заснул.

Когда опять проснулся, я все еще был в руках у Папса, но он тряс меня, будил, потом поставил на пол, повторяя:

— Черт. Черт. Черт.

Он подошел к спящим Манни и Джоэлу и ткнул их в бок носком ботинка.

— Встаем, — сказал он. — Быстро.

Мои братья заныли и попробовали откатиться от него.

— Шевелитесь, ну! — заорал он. — Опаздываем! Они даже подняться не успели толком, а Папс уже стоял на коленях, собирал их спальные вещи, дергал так бешено, что Джоэл запутался и снова упал. Мы — смеяться и досмеялись до того, что Папс заехал Манни открытой ладонью по лицу и Манни взвыл; тогда мы замолчали.

— Веди твоих братьев к машине, закутайтесь и стойте, пока я не выйду. — Он схватил Манни за руку и потряс. — Entiendes?[10]

Когда мы вышли, там был дневной охранник, сменщик Папса, выше его ростом и белый. Он дул в пенопластовый стаканчик, а стаканчик посылал ему навстречу свой собственный пар. Увидев нашу троицу, он перестал дуть и поставил питье на низенькую стенку между тротуаром и узким двориком при здании.

Слева направо, потом справа налево — его взгляд, холодный и любопытный, коснулся всех трех наших лиц, каждого постельного вороха, даже наших резиновых зимних сапожек. Все молчали; Манни чуть пошевелился, чтобы прикрыть щеку одеялом, — и только. Потом вышел Папс и нарушил это оцепенение: протолкнулся мимо нас по ступенькам, протянул руку сменщику, сильно тряхнул один раз и громко, глядя ему прямо в глаза, сказал: