— Что ты тут делаешь? — спросил он с изумлением, — Я чуть было не наступил на твой поднос. Разве я даяк, что ты от меня прячешься?

— Я устала и заснула, — смущенно забормотала Тамина.

— Заснула! Ты ничего не продала за весь день, тебя поколотят дома, — сказал Бабалачи.

Танина стояла перед ним растерянная и безмолвная. Бабалачи внимательно, с глубоким удовлетворением оглядывал девушку. Положительно, он набавит за нее еще пятьдесят долларов этому вору Буланджи. Девушка ему нравилась.

— Ступай домой, уже поздно, — сказал он сурово, — Скажи Буланджи, что около полуночи я буду у его дома и что я приказываю ему приготовить все, что нужно для дальнего путешествия. Понимаешь? Для дальнего путешествия на юг. Передай ему об этом еще до заката солнца, да смотри, не забудь моих слов.

Тамина знаком выразила согласие и смотрела вслед Бабалачи, покуда он переходил обратно через ручей. Когда же он исчез среди кустов, окаймлявших усадьбу Олмэйра, она отошла подальше в сторону и опять бросилась ничком в траву, вся дрожа от боли, не имея сил заплакать.

Бабалачи направился прямо к кухонному навесу, разыскивая миссис Олмэйр. Во дворе царила страшная сумятица. Чужой китаец завладел обеденным костром и с шумом и криком требовал еще сковородку. На катонском и скверном малайском наречии он осыпал бранью девушек-рабынь, столпившихся поодаль и забавлявшихся — хотя и не без примеси страха — его волнением. Со стороны костров, вокруг которых расположились матросы с фрегата, доносились подзадоривания, смех и шутки. Среди всего этого шума и смятения Бабалачи встретил Али. В руках у Али было пустое блюдо.

— Где белые люди? — спросил у него Бабалачи.

— Они обедают на передней веранде, — отвечал Али. — Не задерживай меня, туан. Я подаю кушанье белым людям, и мне некогда.

— Где мэм Олмэйр?

— Там, в коридоре. Она слушает их разговоры.

Али осклабился и пошел дальше; Бабалачи поднялся по дощатому скату на заднюю веранду, знаками подозвал к себе миссис Олмэйр и завел с ней серьезный разговор. Через длинный коридор, завешенный вдали красной занавесью, до них время от времени доносился голос Олмэйра, вступавший в разговор так громко и отрывисто, что миссис Олмэйр выразительно взглянула на Бабалачи.

— Слышишь? — сказала она. — Он сильно выпил.

— Да, — прошептал Бабалачи, — Зато он будет крепко спать ночью.

На лице миссис Олмэйр выразилось сомнение.

— Иногда дьявол крепкого джина не дает ему уснуть, и он всю ночь ходит взад и вперед по веранде и ругается; тогда мы все прячемся подальше, — объяснила миссис Олмэйр, умудренная двадцатью годами супружеской жизни.

— Но он тогда ничего не слышит и не видит, и силы нет в руке его. Он ничего не должен слышать сегодня ночью.

— Да, да, — подхватила миссис Олмэйр энергичным, хотя и осторожно пониженным голосом. — Он убьет нас, если услышит.

Бабалачи усомнился.

— Гай, туан, ты можешь мне поверить. Я много лет прожила с этим человеком и часто видала смерть в его глазах, когда я была моложе и он догадывался кое о чем. Если бы он был человеком моего племени, я бы и двух раз не увидала этого выражения; но он…

Она сделала жест, выражавший несказанное презрение к трусливому отвращению Олмэйра к кровопролитию.

— Так чего же нам бояться, если у него есть только желание, а силы не хватает? — спросил Бабалачи после короткого молчания, в течение которого они прислушивались к шумным разглагольствованиям Олмэйра, покуда те не слились опять с общим гулом беседы. — Чего нам бояться? — повторил Бабалачи.

— Чтобы удержать любимую дочь, он без колебаний зарежет и тебя и меня, — отвечала миссис Олмэйр. — Когда девушка уедет, он будет похож на дьявола, сорвавшегося с цепи. Тогда нам с тобой ух как придется остерегаться.

— Я старик и не боюсь смерти, — отвечал Бабалачи, тщетно стараясь казаться равнодушным, — Но ты-то что думаешь делать?

— Я старуха, но я хочу жить, — возразила миссис Олмэйр, — Она мне тоже дочь. Я буду искать защиты у ног нашего раджи; я напомню ему о прошлом, когда мы оба были молоды, и он…

Бабалачи поднял руку.

— Довольно. Тебе будет оказано покровительство, — сказал он примирительным тоном.

Тут снова раздался голос Олмэйра; они прервали свою беседу и стали слушать. Он говорил невнятно, но громко, с неравной силой повышая голос; неожиданные паузы и шумные повторения подчеркивали отдельные слова и фразы, так что они ясно долетали до слушателей среди бессмысленного, возбужденного гула, подкрепляемого вдобавок частыми ударами кулака по столу. В короткие промежутки молчания раздавался тонкий жалобный звон сталкивающихся между собой стаканов, постепенно замиравший, покуда не превращался снова в оглушительное дребезжанье, когда какая-нибудь новая мысль вызывала новый поток слов и новые удары тяжелой руки. Наконец ругательства замолкли, вместе с ними замолкла и тонкая жалоба потревоженной посуды.

Бабалачи и миссис Олмэйр слушали молча и с любопытством, насторожив уши и нагнувшись в сторону коридора. При каждом громком выкрике они кивали друг другу головами с забавным видом возмущенного чувства приличия и долго еще оставались в прежней позе после того, как шум затих.

— Это дьявол водки, — шепнула миссис Олмэйр. — Да, он иногда разговаривает таким образом, когда никто его не слышит.

— А что он говорит? — поинтересовался Бабалачи, — Ты, верно, понимаешь.

— Я позабыла их язык. Но кое-что я все-таки поняла. Он совсем непочтительно отзывался о белом правителе в Батавии, говорил о том, что с ним несправедливо поступили. Это он повторил несколько раз. Больше я ничего не поняла. Слушай! Он опять говорит!

— Тэ, тэ, тэ! — Бабалачи прищелкнул языком. Он старался прикинуться возмущенным, но его одинокий глаз весело подмигивал. — Между белыми людьми, наверное, произойдет крупная ссора. — Я пойду и посмотрю. Ты же скажешь своей дочери, что ей предстоит неожиданный далекий путь, после которого ее ожидают почет и слава. Скажи ей, что Дэйн должен уехать, иначе он погиб, но что один он не уедет.

— Нет, он один не уедет, — медленно и задумчиво повторяла миссис Олмэйр, пробираясь опять в коридор после того, как Бабалачи скрылся за углом дома.

Побуждаемый страстным любопытством, вершитель судеб Самбира быстро направился к переднему фасаду дома, но, как только он подошел, его движения сделались медленны и осторожны, и он шаг за шагом взобрался по лестнице веранды. Он тихонько уселся на верхней ступеньке, не покидая, однако, ногами нижних для того, чтобы легче было бежать в случае надобности. Таким образом он обеспечивал себе сравнительную безопасность. Олмэйр сидел у ближнего конца стола, спиной к Бабалачи, Найна помещалась прямо напротив, а оба офицера по бокам; но из четырех сотрапезников только Найна и младший офицер заметили его бесшумное появление. Она еле заметным движением век показала, что ей известно присутствие Бабалачи, и тут же заговорила с молодым лейтенантом, поспешившим обратить на нее все свое внимание, но взгляд ее не покидал лица Олмэйра, продолжавшего все так же громко разговаривать.

— …Вероломство и бессовестность! А что вы сделали для того, чтобы заслужить мою верность? Править страной вы не можете. Силы у вас нет. Мне приходилось защищаться самому, когда же я просил поддержки, то меня осыпали презрением и угрозами, бросали мне в лицо клевету арабов! Мне, белому человеку!

— Не горячитесь, Олмэйр, — уговаривал его старший лейтенант, — Все это я уже слышал.

— Тогда зачем говорить о порядочности? Мне нужны были деньги, — я дал за них пороху. Почем я знал, что этим порохом будут взорваны на воздух какие-то несчастные ваши люди? Порядочность! Тьфу!

Он неверной рукой принялся перебирать бутылки одну за другой, сердито ворча себе под нос.

— Вина нет, — заявил он с неудовольствием.

— Довольно его с вас, Олмэйр, — сказал моряк, закуривая сигару. — Не пора ли вам сдать нам вашего пленника? Я полагаю, что этот Дэйн Марула сидит у вас где-то тут, под семью замками, но все же лучше бы нам поскорее покончить с ним. А там можно будет и еще выпить. Что вы так на меня смотрите?