— Только не я! — отозвался гость. — Меня не интересует. В солнцепек слишком утомительно, разве что вы понесете меня.

Кстати сказать, он был отнесен туда несколько месяцев позже, и его могила была второй европейской могилой в Самбире. Сейчас же он был еще жив, хотя и порядочно пьян. Он неожиданно спросил:

— А женщина?

— О Лингард, конечно, оставил ее и ее уродливого мальчишку в Макассаре. Бессмысленная трата денег. Черт их знает, что сталось с ними, когда отец уехал к себе на родину. Я был занят своей дочерью. Я перешлю через вас весточку миссис Винк в Сингапур, когда вы поедете, и вы там увидите мою Найну. Счастливый человек. Она так хороша, и, я слышал, очень образованна…

— Я слышал это двадцать… сто двадцать раз про вашу дочь. Расскажите, про ту — ту — др — другую, Аи — ссу…

— Про нее? О! Мы оставили ее здесь. Долгое время у нее было тихое помешательство. Отец очень о ней заботился. Мы отвели ей жилье в моем дворе. Она бродила, ни с кем не разговаривая, и лишь при виде Абдуллы впадала в бешенство и начинала кричать и проклинать. Часто она пропадала, и все мы должны были идти ее искать, потому что отец беспокоился за нее. Мы находили ее в разных местах; раз в заброшенной усадьбе Лакамбы, иногда просто бродящей в кустах. Любимым местом ее был берег маленького ручья. Мы всегда сначала искали ее там. Почему она так любила его — не понимаю! И как трудно было увести ее оттуда. Приходилось прямо силой тащить ее. С течением времени она становилась спокойнее. Все же мои люди страшно боялись ее. Но Найна приручила ее. Девочка от природы бесстрашна и все делала по-своему, подходила к ней, дергала за платье и приказывала ей то да сё, как всем. В конце концов Аисса полюбила ребенка. Ничто не могло устоять перед Найной. Однажды, когда мой маленький чертенок убежал и упал в воду с пристани, Аисса бросилась в воду и мигом вытащила ее. Я чуть не умер от испуга. Теперь она живет с моей прислугой, но делает, что вздумается. Пока я буду иметь горсть риса и кусок ситца в складе, она ни в чем не будет нуждаться. Вы видели ее. Она подавала обед вместе с Али.

— Как? Эта сгорбленная ведьма?

— А! — сказал Олмэйр. — Они скоро стареют здесь. А длинные туманные ночи, проведенные в джунглях, губят всякое здоровье. Вы скоро сами убедитесь в этом.

— От… отвратительно, — прорычал путешественник.

Он задремал. Олмэйр сидел у перил, глядя на голубое сияние лунной ночи. Лес, неизменный и мрачный, казалось, висел над водой, слушая непрекращающийся шепот реки; а над ним темной стеной гора, на которой Лингард похоронил своего пленника, черной округлой массой выделялась на серебристой бледности неба. Олмэйр долго смотрел на ясно очерченную вершину, как бы стараясь сквозь темноту и даль определить форму столь дорого стоившего ему могильного камня. Повернувшись, он увидел своего гостя, который спал, положив руки на стол, а голову на руки.

— Послушайте! — крикнул он, ударяя по столу ладонью.

Натуралист проснулся и, выпрямившись, тупо смотрел на него.

— Я хочу знать, — продолжал Олмэйр очень громко, стуча по столу, — Вы, читавший столько книг, скажите мне… почему случаются такие проклятые вещи? Вот я! Никому не сделал зла, жил честно… а какой-нибудь негодяй, рожденный в Роттердаме или другом каком проклятом месте на том конце света, приезжает сюда, обкрадывает своего хозяина, убегает от жены, разоряет меня и Найну — он разорил меня, это факт — и умирает от руки дикарки, в действительности ничего про него не знающей. Какой в этом смысл? Где ваше провидение? Какая от этого польза? Мир — надувательство! Надувательство! Почему я должен страдать? Что сделал я, чтобы так обращались со мной?

Выкрикнув все свои вопросы, он замолчал. Человек, который должен был быть профессором, сделал большое усилие, чтобы внятно произнести слова:

— Мой дорогой друг, разве вы… вы не видите, что сам… самый ф… факт вашего сущест… вования в… вреден… Я всех вас люблю… люб… лю…

Он упал на стол и закончил свое замечание неожиданно протяжным храпом.

Олмэйр пожал плечами и снова отошел к перилам. Он пил свой собственный, продаваемый им джин очень редко, но когда пил, то довольно было совсем ничтожного количества, чтобы восстановить его против всей системы мира. И теперь, перс гнувшись через перила, он безобразно орал в темноту, обраща ясь к далекой и невидимой плите привозного гранита, на которой Лингард начертал о милостях господних и об освобождении Виллемса.

— Отец был неправ — неправ! — кричал он, — Я хочу, чтобы ты страдал за это. Ты должен страдать. Где ты, Виллемс? Эй? Эй… Там, надеюсь, где для тебя милосердия нет!

— Нет, — шепчущим эхом откликнулись встревоженные леса, река и горы; но Олмэйр, ожидавший ответа со склоненной на бок головой и с внимательной, пьяной улыбкой на губах, не понял его смысла.

Мистер Бэкер, старший подшкипер шхуны «Нарцисс», одним движением перешагнул из своей освещенной каюты в темноту шканцев. Над головой его, в пролете кормы, ночной вахтенный пробил две склянки. Было девять часов. Мистер Бэкер спросил, обращаясь к кому-то над собой:

— Все на палубе, Ноульс?

Человек, прихрамывая, спустился с лестницы и ответил, как бы соображая:

— Кажется, что так, сэр. Все наши старые ребята налицо, да и куча новых притом же. Должно быть, что все тут.

— Скажите боцману, чтобы он созвал всю команду на корму, — продолжал мистер Бэкер, — и велите какому-нибудь юнге принести сюда хорошую лампу. Я хочу сделать команде перекличку.

На корме главной палубы было темно; но у середины судна две полосы яркого света, вырываясь через открытый люк бака, разрезали мрак тихой ночи, окутывавшей корабль. Оттуда доносился гул голосов и в освещенных дверях у левого и правого борта мелькали движущиеся силуэты людей. Они внезапно появлялись, очень черные и плоские на фоне света, точно вырезанные из листа жести, и тотчас же исчезали. Судно было готово к отплытию. Плотник вогнал последний клин в рейки и, бросив вниз свой молоток, с чрезвычайно глубокомысленным видом отер с лица пот, как раз в ту минуту, когда пробило пять склянок. Палубы были вымыты, брашпиль смазан и приготовлен к подъему якоря; большой буксирный канат длинными петлями тянулся вдоль одного из бортов. Один конец его был поднят и свешивался через поручни в ожидании буксирного парохода, который должен был скоро подойти к «Нарциссу», шумно пыхтя, разрезая воду, горячась и дымя в чистой и прохладной ясности раннего утра. Капитан был на берегу. Он набирал там новых матросов, чтобы пополнить свою команду. А офицеры, покончив со своими дневными обязанностями, держались в стороне, радуясь возможности немного передохнуть. Вскоре после наступления темноты береговые лодки начали подвозить к судну отпускных из прежней команды и новых матросов. Азиаты-лодочники, одетые в белое, еще задолго до того, как при стать к сходням, свирепо требовали со своих пассажиров плату за перевоз. Лихорадочный пронзительный восточный говор бо ролся со спокойными властными голосами подвыпивших моря ков, отвечавших на наглые требования и низкую алчность пло щадной руганью. Лучезарная, усыпанная звездами, безмятеж ность восточной ночи разрывалась на грязные лоскутья крика ми ярости и жалобными воплями; борьба шла из-за сумм в прс делах от пяти анн до пол рупии. И экипажи всех стоявших в то время в Бомбейской гавани судов сразу узнали, что на «Нар цисс» прибыла новая команда.

Одуряющий шум постепенно затих. Лодки перестали подходить по три и по четыре вместе; они приставали поодиночке, распространяя вокруг глухое жужжание недовольства, которое тотчас же обрывалось возгласом: «Ни гроша больше! Провали вай к дьяволу», — вылетавшим из уст какой-нибудь темной фигуры с длинным мешком за спиной, взбиравшейся нетвердыми шагами по трапу. В баке новички, не присаживаясь и покачиваясь среди перевязанных веревками ящиков и узлов с постельными принадлежностями, знакомились со старыми матросами, а те, сидя друг над другом на двух ярусах нар, окидывали своих будущих товарищей критическими, но доброжелательными взорами. Две лампы заливали бак сильным и резким светом. Твердые шлемы, надевавшиеся при спуске на берег, были сдвинуты на затылки или валялись на палубе среди цепных канатов. Отстегнутые белые воротники торчали по обеим сторонам красных физиономий; большие руки в белых рукавах жестикулировали, рычащие голоса упорно гудели, составляя непрерывный фон для взрывов смеха и хриплых окриков: