Пальцем он поманил меня ближе. Я почти коснулся ухом его губ, ощущая, с какой натугой дается ему каждое слово.

— Ложись... На меня ложись, — прохрипел он. — Рот заткни. Кричать буду...

И я лег. Лег на его лицо животом, раскинув полы шинели. Давая ему дышать, я ждал той секунды, когда надо будет закрыть ему рот. А что я мог еще сделать? Ведь впереди работали Янгибаев и Ваня. И на завале тоже работали наши люди: Семен Семеныч, другой Ваня и остальные бойцы. И если Попов застонет — нам крышка. Мы все ляжем здесь и сорвем намеченное наступление.

Попов тоже сознавал это. У него хватило сил дернуть меня, притянуть к себе. Я навалился на него всей тяжестью, слыша, как клокочет в горле его невырвавшийся крик боли. Вцепившись зубами в мою шинель, он напрягся судорожно, потом начал сжиматься, скрючиваться и вдруг расслабился и затих. Я приподнялся, давая ему дыхнуть. Но он не отпустил зубами шинель и весь потянулся за мной.

Это движение вызвало новый приступ боли, такой острый, что тело Попова начала бить крупная сильная дрожь. Он кричал молча, исступленно рвал зубами сукно, задыхаясь и корчась в конвульсиях. Потом расслаб. И снова конвульсия. И еще. Конвульсии становились все сильнее, а промежутки между ними короче.

Я будто слился с ним, я своим телом чувствовал его боль, и казалось, сам теряю рассудок, сам готов закричать от ужаса. Наверно, я не выдержал бы, оторвался бы от него. Но он, даже теряя сознание, не отпускал меня. Руки его стискивали меня мертвой хваткой. Все, что еще оставалось живого в нем, он подчинил одной цели — не закричать.

Последняя вспышка боли была самой короткой и самой страшной. Тело его от напряжения сделалось словно каменным. Потом дернулось и обмякло. И даже я почувствовал какое-то облегчение. Приподнялся, чтобы дать воздух, но Попов был мертв. Он лежал неподвижный, бесстрастный и успокоенный. А зубы его так впились в мою шинель, что пришлось финкой вырезать кусок сукна.

И все. Была ночь, была тишина. Далекая звездочка над горизонтом, красноватый огонек сигареты в немецкой траншее, колья проволочного заграждения. И мы. Только нас стало меньше.

Пока Попов умирал, бойцы сняли все мины. А группа Охапкина заложила фугасы в завал. И мы точно в назначенный срок вернулись на линию боевого охранения. Там, в нашей траншее, со мной что-то произошло. У меня закружилась голова, и я сел на землю. Наверно, я потерял сознание, потому что товарищи отпаивали меня водкой. Ведь мне надо было идти к комбату с докладом, что задание выполнено, путь для танков расчищен.

Как выяснилось потом, это был бой местного значения. На рассвете ахнули заложенные нами фугасы, разметали завал. Танки с десантом пехоты устремились через проход в минном поле. И все получилось, как было задумано. Немцы, не ждавшие атаки, откатились километров на пять. Наша дивизия заняла две деревни. А главное — выбралась из болот на сухое место, на господствующие высоты. И потери были невелики. Саперы вообще потеряли только одного человека.

Ничего не скажешь — удачный был бой.

После ночной работы мы могли бы лечь спать. Но какой уж там отдых! Стук молотка гулко отдавался в голове. Это стучал Петя-химик. Он сколачивал гроб для нашего политбойца. Иногда Петя забывался и бодро насвистывал: «Тореодор, смелее в бой!» Но спохватывался и умолкал.

Чего ему было не свистеть? Не сегодня, так завтра придет вызов от начальника тыла, и отправится он в банно-прачечный отряд — под бок к своей Зинаиде. Прокантуется там до конца войны. А потом снова будет охмурять доверчивых жильцов в своем домоуправлении. Наверно, он и думал об этом, постукивая молотком.

А политбоец Владимир Васильевич Попов, неузнаваемо похудевший и вытянувшийся, лежал возле бревна, где всегда собирался наш взвод. Я постелил под старой березой свою шинель. На нее мы положили Попова, накрыв его шинелью Охапкина.

Семен Семеныч, как опустился на бревно около своего друга-напарника, так и сидел, не вставая, с самого утра, изводил самокрутку за самокруткой, рассеянно потирая ладонью белесую щетину. Подолгу, не мигая, смотрел на восковое лицо Попова. Старческие выцветшие глаза Семена Семеныча подпухли и были красны, вероятно, от недосыпа.

С березы, на корнях которой лежал политбоец, срывались крупные светлые капли, падали на прошлогоднюю пожухлую траву, на лицо Попова и на шинель, оставляя на ней круглые пятна.

Немецкий снаряд, разорвавшийся в кроне березы, повредил ее ветви. Теперь израненные места заплывали живительной влагой, поднявшейся из глубин. Там, где секанул ветку осколок, выступал постепенно прозрачный сок. Его было так много, что тяжелые капли одна за другой летели к земле.

1971 г.