И еще я подумал, что все политбойцы, которых довелось видеть, — люди уже солидные, с жизненным опытом. Во взводе разведчиков был политбоец лет за сорок, мастер с мебельной фабрики. Усатый такой. Его даже командир взвода «папашей» величал. А погиб он в конце марта, в распутицу. Ни звания у него не было, ни власти — только возраст да стаж партийный. Старший среди равных, приказывать не имел права. А когда зажали немцы разведчиков в деревне, когда подошел край, тогда и сказался авторитет усатого политбойца. Командир взвода не сумел бойцов на огонь поднять, а он поднял. Пошли за ним ребята навстречу смерти и пробились к своим. Только политбоец не пробился, и лейтенант, и еще трое, которые шли впереди. А что поделаешь: передовым всегда приходится круто.

Подвел нас Петя-химик, крепко подвел! Пришлось мне менять задумку перед самым выходом на задание.

С обеда привязался к сержанту кашель. Сперва Петя перхал изредка, потом зачастил, словно немецкий автоматчик, привыкший жечь патроны без экономии.

— Ты что же?.. — не удержался я от крепкого слова. — Простыл, значит?

— Ночью, наверно, — виновато улыбнулся сержант. — Мы ведь с Зинаидой до третьих петухов проваландались.

— Башка твоя где была?

— При мне башка, — развел руками Петя-химик, и в голосе его почудилась насмешка. — Да разве в азарте упомнишь? Ты сам-то о кашле думал, когда с толстухой своей остался?!

Что я мог возразить помкомвзвода? Ну что? Ведь каждого человека может кашель пробить. Тем более я сам ходил вместе с ним на свидание...

— Ладно, лейтенант! — бодренько произнес Петя. — Порошок глотну — и снимет до вечера.

Я только сплюнул в ответ. Чепуха это — порошки. Кашлянет раз на ничьей земле, и пиши пропало всем нам. Нет уж, пускай остается. Вместо него старшим на завал пошлю Охапкина. Знаю, что дело Семен Семеныч сладит не хуже сержанта. Но со мной на самом трудном участке не будет теперь опытного человека. Придется взять одного из двух Вань. Того, который с веснушками. Он вроде бы и ловчее, и хладнокровнее.

Охапкин и Попов чистили автоматы у входа в полуземлянку. Новость не обрадовала их. Привыкли они работать на пару, в четыре руки.

— Та-а-ак, — протянул Охапкин, потирая белесую щетину. — Дохает, значит, химик-то? Я еще вчера заметил — он немецкую сигарету сосет.

— Ну и что?

— А то, — продолжал Семен Семеныч. — Давно известно: будешь после махры слабый табак тянуть — кашель забьет.

— Оставь его, — брезгливо произнес Попов. — Без слов ясно, что он за фрукт.

— Ясно, да не всем, — скосил на меня глаз Охапкин. — Сержант и прошлый раз дома отсиживался.

— Ну, ногу ему придавило тогда, — вспомнил я. — На лесосеке, бревном. Все видели.

— То-то и оно, видели. Все видели, да не все поняли. Этот химик по очереди нас в землю зароет, а сам героем ходить будет.

— Ты тоже не перегибай, — возразил Попов. — Сколько веревочка не вьется, а кончик найдется. — Политбоец улыбнулся мне, поняв, видимо, мое огорчение. — Вот создадим во взводе партийно-комсомольскую группу, и командиру нашему легче будет. А то ведь он один, а нас много. И всякие мы...

Попов говорил, а я стоял потупившись и боялся, как бы ни покраснеть. И Охапкин, и политбоец — они, конечно, поняли, почему я не ругаю сержанта, не поднимаю шума. Оба мы хороши с этим Петей. А Попов вроде бы даже успокаивал меня: ладно, мол, юноша, все обойдется. Только чтобы урок на будущее...

Бывают такие события, которые хочется выбросить навсегда из памяти, заслонить их, стереть... Но они не забываются и даже не тускнеют со временем. Как хотелось бы мне, чтобы не было той черной апрельской ночи. Но она была. И не рассказать о ней невозможно.

Первым, как всегда, полз Хабибулла Янгибаев. Мы с ним привыкли работать в паре. Я тоже хорошо вижу в темноте. Не так, как Янгибаев, однако лучше других. А у Янгибаева еще какой-то нюх на мины. Взрывчатку он чувствует, что ли? Бугорок вроде и неприметен, и не место ему здесь — нарушает он шахматный порядок постановки, а Янгибаев делает знак рукой. Точно, мина! Сюрприз, значит. Надеялись фрицы, что мы по шаблону сработаем и в воздух взлетим.

Проход перед завалом мы расчистили быстро всем взводом. Завал тоже преодолели без затруднений. Ведь он против танков поставлен, а не против людей, не против нас, ночников-саперов.

Как и условились, Семен Семеныч остался со своей группой на завале, закладывать фугасы. А мы вчетвером осторожно поползли дальше по насыпи, заросшей прошлогодней травой, ломкой и пыльной. В этой траве, метрах в пятидесяти от завала, Янгибаев обнаружил первую противотанковую мину. И пошло, и пошло.

Я поднялся на четвереньки, чтобы осмотреться. Позади темнела высокая груда завала. Справа черной сплошной стеной стоял лес. Лишь отдельные острые вершины елей выделялись на фоне темного неба, и над одной из вершин, над самым острием, блестела яркая случайная звезда, каким-то чудом прорвавшаяся сквозь тучи.

Назад и вправо я посмотрел мельком. И взгляд мой, и весь я сам был устремлен вперед, где торчали возле немецких траншей колья проволочного заграждения. Проволоки не видно в ночи, поэтому банки, привязанные к ней, казались черными сгустками, повисшими в воздухе. Пустые консервные банки — чуть тронешь проволоку, и они закачаются, забрякают, застучат одна о другую. Но мы не будем на сей раз резать колючку и растаскивать спирали Бруно. Для танков они не преграда. Нам надо только снять мины.

Я работал, вслушиваясь в темноту. Обыкновенная весенняя тишина стояла над лесом и над болотом, нарушал ее только сонный крик какой-то птицы. А мне: эта тишина казалась нарочитой и зловещей. Немцы находились совсем близко. Я видел, как вспыхнул огонь зажигалки — прикурил солдат в боевом охранении. Неужели фрицы не замечают нас? Я даже ощущал в себе скованность, которая возникает, если знаешь, что за тобой наблюдает, следит кто-то невидимый, притаившийся.

Я обрадовался, когда тишина кончилась. За болотом протарахтел немецкий машиненгевер. Вероятно, дежурный пулеметчик дал очередь для острастки. Ее подхватил другой, третий, и так покатилось все дальше и дальше. С запозданием простучал пулемет чуть впереди и правей нас, в лесу. Наверно, задремал там фриц возле пулемета. Под этот треск я вздохнул полной грудью и даже для разрядки ругнулся шепотом на Ваню. Он отстал. Он ковырялся наверху, на гребне, а мы уже сползли в ложбинку, поближе к проволоке. И я не удивился, когда Попов жестом показал Ване занять место внизу, а сам полез на гребень. Правильно, Попов там скорее управится.

Не знаю, почему это случилось: может, заподозрил что-нибудь немец, может, снова была дежурная очередь, но впереди вдруг часто-часто запульсировали огоньки, со свистом, как птица крылом махнула, пронеслась пулеметная очередь. За ней — еще. Пули со странным вжиканьем стригли насыпь, впиваясь в нее. Я успел подумать: крупнокалиберный? Или бьет разрывными?

Третья очередь прошла где-то выше насыпи. И вновь стало тихо. Странная тишина после такого вихря смертоносных звуков. Я поднял голову. Справа Янгибаев, лежа на боку, вывинчивал взрыватель мины. Слева ворочался, сопел Ваня. А наверху, на гребне, — никакого движения.

Рассуждал я потом, а тогда просто почувствовал, понял — случилось несчастье. Полез наверх, к Попову, и увидел его руки, протянутые мне навстречу. Схватил их, потащил Попова к себе. Он грузно, мешком свалился возле меня. Лицо его стало таким белым, что в темноте будто светилось. Шинель на груди, на животе разодрана в клочья, залита кровью. Я не сразу разобрался, куда попало.

Несколько пуль рассекли, распороли Попову живот. Там все вывалилось, смешалось. Что-то булькало, резко, тошнотворно пахло кровью и нутряным теплом. Я знал, что такие раны не лечат. Наверно, знал и Попов. Он лежал, напряженно вытянувшись и сдерживая стоны. Чувствовалось, что силы оставляют его, что он вот-вот потеряет контроль над собой.