– А откуда мне знать? – резонно возразил Женька. – А главное, зачем? Где я, а где золото партии…

Оттолкнувшись от подлокотников кресла, в котором сидел, он встал и начал прибирать со стола грязную посуду. Снаружи сквозь пелену начинающейся метели донесся гудок автомобиля, просившего, чтобы его впустили на территорию. Женька покосился на часы. Пересменка была утром; фургон, подвозивший продукты, уехал полтора часа назад, а мусоровоз всегда приезжал вечером, примерно в половине восьмого. Вероятнее всего, за воротами стояла легковая машина, доставившая в пансионат очередного богатенького страдальца, решившего, что ему пора избавиться от вредных привычек и подлечить нервы.

– Не скажи, – подходя к окну и осторожно, как какой-нибудь шпион, выглядывая из-за занавески, возразил Шмяк. – А вдруг он прав? А вдруг это золото ближе, чем ты думаешь? Знаешь, был когда-то такой министр внутренних дел – не России, а еще СССР – Борис Карлович Пуго…

Он почему-то замолчал. Когда пауза затянулась, Женька оторвал взгляд от составляемых на поднос грязных тарелок и посмотрел на него.

Шмяк стоял, комкая в кулаке занавеску и вряд ли это замечая, весь подавшись вперед, словно хотел выпрыгнуть в окошко прямо сквозь тройное закаленное стекло. Его широкая физиономия, еще минуту назад пылавшая, как запрещающий сигнал светофора, приобрела пугающий грязно-серый с прозеленью цвет, глаза сузились, как у охотника, высматривающего дичь. Терзая рукой свободный ворот халата, как будто тот вдруг стал ему тесен, Шмяк смотрел во двор, где хлопали дверцы подъехавшего автомобиля и слышались неразборчивые людские голоса.

«…Удалось переговорить со старым железнодорожником, который был свидетелем событий двадцатилетней давности. По его словам, в разгар путча, а именно 20 августа девяносто первого года, на станцию «Москва-Сортировочная» прибыл опломбированный вагон с загадочным спецгрузом. Откуда именно он прибыл, свидетелю неизвестно; что он может с уверенностью утверждать, так это что вагон не был загружен на станции, а подан маневровым тепловозом и прицеплен к следующему в восточном направлении грузовому составу уже опломбированным. Можно с известной долей уверенности предположить, что этот таинственный вагон прибыл на «Москву-Сортировочную» по одной из редко используемых железнодорожных веток, которыми, как кровеносными сосудами, пронизана вся Москва. Некоторые из этих веток уходят под землю, и до сих пор лишь немногим посвященным известно, куда они ведут».

Откинувшись в кресле, Андрей вытряхнул из лежащей на краю рабочего стола пачки сигарету и рассеянно постучал фильтром по недавно вставленным зубным протезам, словно проверяя их на прочность. Глаза его при этом скользили по строчкам, выискивая погрешности и шероховатости. Текст был сыроват, но время для чистовой отделки еще не настало: сначала следовало изложить факты, сплетя их в единое, неразрывное целое со своими выводами и предположениями.

Тяжелые, плотные шторы на окне были задернуты. Между ними оставалась лишь узкая щель, в которой брезжил серенький полусвет пасмурного февральского дня. Судя по его интенсивности, снаружи либо шел, либо готовился вот-вот пойти снег. Сухие трескучие морозы, которые принес сибирский антициклон, уже ослабели, погода стояла мягкая, пасмурная, с частыми снегопадами, превращавшими улицы и дворы огромного мегаполиса в непролазный, почти непреодолимый лабиринт. Выходя на улицу, Андрей всякий раз завидовал паркурщикам, которые могли передвигаться из точки А в точку Б лихо, как обезьяны, сигая по перилам и карнизам. В юности, которая была не так уж и давно, он много занимался спортом; мозг об этом помнил, а вот тело, изнеженное сидячей работой, уже начало забывать, и мечты освоить этот новомодный вид экстремального городского спорта так и оставались мечтами – смутными, не до конца осознанными и вряд ли осуществимыми.

Щелкнув зажигалкой, Андрей закурил. Табачный дым заклубился в конусе яркого света, отбрасываемого настольной лампой на гибкой ноге, которая была опущена низко, почти к самой клавиатуре, толкнулся в экран ноутбука, разбился об него, как волна о береговой утес, и растекся по гладкой поверхности. Крупинка невесомого серого пепла упала на черную клавишу с литерами П и G; сдув ее, Андрей сунул сигарету в угол губ и, щурясь от дыма, вернулся к работе. Он печатал двумя пальцами, с избыточной силой ударяя по клавишам, – привычка, выработавшаяся во времена, когда работать приходилось на старенькой пишущей машинке с пересохшей лентой, и оказавшаяся неистребимой. Строчки, удлиняясь, поползли по голубовато-серому светящемуся прямоугольнику экрана.

«В то время мой собеседник работал сцепщиком – или, выражаясь языком штатного расписания, составителем поездов. Будет нелишним добавить, что говорить со мной о событиях тех дней он согласился, только получив твердые гарантии анонимности. С тех пор минуло двадцать лет, срок подписки о неразглашении, которую он дал, давно истек. В наши дни многие люди лезут из кожи вон, стремясь привлечь к себе внимание. Так откуда такая скромность? Я знаю ответ, потому что видел глаза этого человека. В них навсегда застыл испуг…»

Глубоко затянувшись, Андрей, не глядя, ткнул окурок в переполненную пепельницу и решительно удалил последнюю фразу. «Навсегда застыл испуг» – это было не то. Испуг навсегда застыл в глазах людей, переживших сталинские репрессии, – как правило, не тех, кто сам был репрессирован или потерял в то лихое время родственников, а тех, кто долгие годы трясся от страха под одеялом, прислушиваясь к шагам на лестнице. Старый пьяница, которого ему ценой немалых усилий и финансовых затрат удалось отыскать в подмосковном дачном поселке, где тот работал сторожем, вовсе не выглядел пугливым и нервным, пока не понял, о чем идет речь. Вот тогда он испугался, да еще как! Андрей обещал не упоминать его имя, но разговорить старика удалось только при помощи бутылки портвейна, и притом не одной.

«Стоило мне упомянуть об августовском путче, как в этих глазах появилось понимание того, что излишняя откровенность может очень дорого обойтись. Для меня, лично, выражение его глаз стало лишним подтверждением тому, что тему событий тех августовских дней девяносто первого закрывать рано. Ничего не кончилось; участники упомянутых драматических событий в большинстве своем живы, здоровы и остаются активными, а зачастую еще и очень опасными членами социума.

Итак, опломбированный почтово-багажный вагон возник на запасных путях станции «Москва-Сортировочная» словно бы ниоткуда. Когда мой собеседник впервые его увидел, тот уже был оцеплен бойцами спецназа внутренних войск МВД в полной боевой экипировке – в бронежилетах, касках, с автоматами наперевес и с вещмешками на плечах. Характерно, что все это войско убыло из столицы тем же грузовым поездом, в плацкартном вагоне, специально прицепленном к составу. По словам моего собеседника, внутри опломбированного вагона тоже кто-то находился – из трубы, выведенной наружу через торцовую стенку вагона, поднимался дымок, и пахло стряпней – свидетель уверяет, что пшенной кашей с говяжьей тушенкой. Солдатами командовал человек в штатском, одетый вполне демократично – в джинсы, кроссовки, светлую рубашку и, несмотря на стоявшую в тот день жару, легкую спортивную куртку, под которой, по твердому убеждению рассказчика, скрывалась наплечная кобура. Лет ему было около сорока, и мой собеседник слышал, как один из солдат назвал его товарищем полковником. Оба вагона были прицеплены к составу, следующему в Казань, то есть, как уже говорилось выше, в восточном направлении. Нет нужды говорить о том, что никаких документов, подтверждающих отправку специального груза из Москвы и прибытие его в Казань, мне обнаружить не удалось, – вероятнее всего, их просто никогда не существовало. Так что же было вывезено из столицы в обстановке строжайшей секретности в те тревожные августовские дни? Сколько таких вагонов ушло из Москвы во все концы Советского Союза? Кто за этим стоял?»